Извращенные усилия образованного класса тратились на сочинение ругательных книг, охотно читавшихся неразборчивой публикой. Кальвинисты призывали всех истинно верующих к насилию и особо предпочитали самые кровожадные псалмы. Но и католики с лютеранами не были невинными жертвами, и повсюду доказательством истинной веры становилась грубая сила. Лютеране нападали на кальвинистов на улицах Берлина; католические священники в Баварии носили при себе ружья для самообороны; в Дрездене толпа остановила похоронную процессию одного итальянца-католика и разорвала его труп в клочки; протестантский пастор и католический священник подрались прямо на улице во Франкфурте-на-Майне, а в Штирии иезуиты часто срывали богослужения у кальвинистов: они тайно пробирались на собрание, умыкали молитвенники из рук молящихся и ловко подсовывали вместо них свои требники.
Подобное происходило не каждый день и не везде. Бывали относительно спокойные годы; встречались не тронутые враждой области; представители всех трех направлений христианства заключали браки, дружили и мирно обсуждали противоречия. Но ни в чем нельзя было быть уверенным. Человек мог быть великодушен или безразличен, местный священник или пастор мог пользоваться уважением всех трех сторон, но везде, явно или подспудно, оставалась опасность вспышки, а центральная власть была слишком слаба или слишком пристрастна, чтобы не допустить пожара.
7
Из-за хронических болезней администрации и нравственного упадка интеллектуальный авторитет Германии и ее социально-культурные достижения начали вырождаться. То тут, то там над толпой современников возвышались великие люди: в Саксонии композитор и музыкант Генрих Шютц, в Силезии поэт Мартин Опиц, в Аугсбурге архитектор Элиас Холль, а в Вюртемберге теолог Иоганн Валентин Андреэ. Однако они выделялись самой своей редкостью; их были единицы. Кое-где предпринимались попытки улучшить систему образования и развивать немецкую культуру, особенно среди правящего класса, но добивались они немногого. Как в политической, так и в интеллектуальной и общественной жизни Германию затмевали соперницы – Франция и Испания; при императорском дворе завели повадки, искусство и одежду на испанский манер, при дворах Штутгарта и Гейдельберга (Хайдельберга) – на французский. Дрезден и Берлин отвергали иностранное влияние и расплачивались за это культурной отсталостью. Музыка, танцы и поэзия ввозились из Италии, картины – из Нидерландов, романы и мода – из Франции, пьесы и даже актеры – из Англии. Мартин Опиц, красноречиво призывая сделать немецкий язык средством литературного творчества, сам писал на латыни, чтобы наверняка быть услышанным. Принцесса Гессенская сочиняла изящные вирши по-итальянски, курфюрст Пфальца писал любовные письма по-французски, а его жена-англичанка так и не посчитала нужным выучиться говорить по-немецки.
Фактически в ту эпоху Германия славилась в Европе только обжорством да пьянством. «Вол перестает пить, когда утоляет жажду, – говорили французы, – а немцы только начинают». Путешественников из Испании и Италии поражали чудовищный аппетит и неумение поддерживать разговор в стране, где богатые люди любого сословия целыми часами молча ели и пили под оглушительный грохот духового оркестра. Немцы не отрицали обвинений. «Мы, немцы, – гласила народная поговорка, – съедаем и выпиваем наши деньги». Valete et inebriamini
[6] – такими словами один вельможа, вечно навеселе, имел обыкновение заканчивать письма к друзьям. Ландграф Гессенский основал общество трезвости, но его первый же президент умер от пьянства; Людвиг Вюртембергский по прозвищу Благочестивый перепил двух собутыльников до потери сознания и, сохранив достаточную трезвость, велел отправить их домой в телеге со свиньей. Пьянство охватило все слои общества; молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после кутежа, врывались в дома мирных бюргеров и гонялись за ними по улицам. На крестьянских свадьбах в Гессене на еду и питье тратили сбережения, накопленные за год и больше, и свадебный кортеж чаще добирался до церкви уже пьяным, чем трезвым. В Баварии и еще с меньшим успехом в Померании правительство раз за разом принимало законы, пытаясь запретить подобные излишества.
Такой репутацией не стал бы гордиться немецкий интеллектуал, однако патриоты попроще были не прочь прославить национальную любовь к мясу и вину. Они опирались на авторитет Тацита, утверждая, что их предки вели себя примерно так же. Эта своеобразная разновидность национальной гордости, впоследствии достигшая в Германии своего апогея, зародилась еще в XVI веке. Арминия
[7] оптимистично превратили в Германа (Германна) и уже начали создавать из него национального героя, а как минимум один ученый пытался вывести прямое происхождение всей германской нации от четвертого сына Ноя, который родился на свет уже после потопа. Словом Teutsch
[8] называлось все честное и смелое, и любой правитель, желавший заручиться народной поддержкой, ссылался на текущую в нем германскую кровь и присущие ему германские добродетели. Национальное самосознание германской нации сохранялось нетронутым и служило едва ли не единственной гарантией существования государства, чья культурная и политическая жизнеспособность, казалось, угасла.
Это интеллектуальное бесплодие имело под собой и другую, более глубокую причину, нежели то, что все силы народа поглощал религиозный конфликт. Начали исчезать сами условия, в которых складывалось величие Германии. Ее культура опиралась на города, но города пришли в упадок. Ненадежность транспорта в политически нестабильной стране и сокращение итальянской торговли губительно сказались на немецкой коммерции. Кроме того, в ее денежном обращении царил полный хаос; не было эффективной центральной власти, которая бы контролировала выпуск денег бесчисленными монетными дворами; и князья, и города, и прелаты наживались на чеканке монет, как хотели. Саксонская династия распоряжалась сорока пятью монетными дворами, герцоги Браунншвейгские – четырьмя десятками; в Силезии их было восемнадцать, в Нижнерейнском округе – шестьдесят семь.
Между тем кредитоспособность Германии упала, а из-за рискованных спекуляций один за другим терпели крах крупные банковские дома. Фирма Манлиха в Аугсбурге разорилась еще в 1573 году, а фирма Хауга – год спустя; более крупное предприятие Вельзеров обвалилось в 1614 году, и всемирно известные Фуггеры не сумели пережить бури и вскоре объявили о закрытии, потеряв в общей сложности больше 8 миллионов гульденов.
Все это время шведская, голландская и датская конкуренция душила Ганзейский союз, и во всей Германии только Гамбург и Франкфурт-на-Майне показывали признаки стабильности и растущего процветания.
