Фердинанд III открывал рейхстаг в сентябре 1640 года, как ему казалось, с оливковой ветвью в руке. В мае 1641 года по всей Европе уже говорили о том, что ему нужна только война, и переговоры в Регенсбурге всего лишь повторяли блестящий фокус, который он провернул с подписанием Пражского мира: новая и более грубая попытка сплотить союзников и пустить пыль в глаза противникам.
Фердинанд III был неглуп. Он видел, что происходит, и нашел единственный возможный выход. Он протягивал оливковую ветвь, а ее назвали обнаженным мечом. Чтобы сохранить репутацию своего правительства, у него оставалась единственная надежда: доказать, что его точка зрения верная. Когда ему сообщили, что Швеция и Бранденбург окончательно подписали перемирие, он воспринял известие весьма благодушно, испытав невольное удовольствие искреннего миротворца. Этим ловким ходом он отвел от себя удар, ибо своим кротким согласием разоружил воинственных приверженцев Бранденбурга. Воспользовавшись случаем, он попросил их пересмотреть свои взгляды на Пражский договор как основу для всеобщего мира. Он утверждал, что лишь противодействие Бранденбурга и экстремистов мешает открыть всеобщую мирную конференцию. Таким образом, он умело переложил ответственность за препятствование миру на Бранденбург. Чтобы снять с себя обвинение, представителям курфюрста пришлось согласиться на призыв императора. 10 ноября 1641 года Фердинанд III лично распустил рейхстаг с таким решением: выбрать полномочных представителей для обсуждения условий мира с мятежниками и интервентами на основе Пражского договора и всеобщей амнистии.
Кризис удалось отсрочить, но не предотвратить. Рано или поздно Фердинанду III придется всерьез начать мирные переговоры, а так как Фридрих-Вильгельм склонялся к дружбе со Швецией и Францией, такие мирные переговоры могли весьма невыгодно сказаться на престиже империи. Рано или поздно кто-то из них снова возьмется за меч, с таким негодованием отвергнутый ими обоими.
3
30 ноября 1641 года указ императора об амнистии прибили на столбе в Кёльне-на-Шпре
[90], на землях курфюрста Бранденбургского, но за ночь ветер и дождь превратили его в клочки и неуважительно разметали по улице. Этот случай слишком уж походил на общее мнение о мирных намерениях императора, чтобы не вызывать циничных насмешек со стороны его современников.
Между тем в Гамбурге имперские, шведские и французские агенты договаривались о предварительных условиях мирной конференции. Фердинанд отправил друг за другом трех разных послов, но ни один из них не убедил ни шведов, ни французов в серьезности имперского правительства. «Курца поменяли на Лютцова, а Лютцова на Аверсберга. Люди другие, а говорят одно и то же», – жаловался французский посол. На самом же деле такая ситуация полностью его устраивала, ибо парижское правительство было убеждено, что отсрочка повлечет лишь новые беды для Габсбургов. В Вене считали иначе. Переговоры между двумя столицами затягивались на недели и месяцы то под одним, то под другим предлогом. Французы требовали титул для герцогини Савойской, австрийцы отказывались, и обе стороны были крайне раздосадованы, когда датский посланник придумал выход из ситуации, от которого ни одна из сторон не могла отказаться, не потеряв лица. Австрийцы, однако, спровоцировали еще один тупик: ратифицировали предварительные условия в документе, составленном столь расплывчато и двусмысленно, что французы отказались его принять, и радостно продолжали игру в затягивание, и каждая из сторон горячо обвиняла другую в задержке мирного урегулирования.
Имперское правительство проявляло тот беззаботный оптимизм, которым позже прославилась Австрия, постоянно и неразумно впадая в оптимизм по самым незначительным поводам. Вскоре после рейхстага скончался непримиримый герцог Брауншвейг-Люнебургский, и его наследники покинули шведов и заключили сепаратный мир с императором, так что открытыми мятежниками остались только ландграф Гессен-Кассельский и изгнанник курфюрст Пфальцский. Фердинанд III, кроме того, рассчитывал на вражду между Швецией и Данией, но, хотя ему удалось добиться назначения Кристиана IV посредником на мирных переговорах, на что шведы громко и справедливо жаловались, открытого разрыва пока не произошло.
Также возникли трудности и между Швецией и Бранденбургом. Юная королева не хотела выходить замуж за курфюрста, да и принадлежность Померании вызывала горячие споры. У Фердинанда II были причины надеяться на полное прекращение дружбы между ними.
Враждебность между Швецией и Данией, напряженность в отношениях между Бранденбургом и Швецией вселяли в Вену надежды, которые частично подтверждались и военными событиями. За два года после смерти Бернгарда Саксен-Веймарского для шведской стороны сложилась чрезвычайно опасная ситуация. Юхан (Иоанн) Банер служил маршалом шведской королеве, но он был аристократом из древнего рода и сыном человека, казненного за мятеж при Карле IX. Как большинство военачальников, будь то шведских или нет, он стремился получить земли в Германии, и его поведение в последние годы ясно свидетельствовало о том, что он был не менее амбициозен и в отношении личной власти. Карьера личностей типа Мансфельда, Валленштейна и Бернгарда открывала такие возможности, к которым ни один честолюбец не мог остаться равнодушным. Банер был человеком амбициозным, властным и беспринципным. Кроме того, уничтожение большей части армии Горна при Нёрдлингене выдвинуло его на чрезвычайно сильные позиции. В течение многих лет он оставался ценнейшим активом своего правительства. Банер оставался единственным оплотом против имперцев, саксонцев и бранденбуржцев в Северной Германии. Он охранял линию коммуникации между Швецией и Рейном или Центральной Германией; его удаление сделало бы альянс с Оксеншерной бесполезным для Ришелье и принудило бы Швецию к унизительному миру.
Его армия, вечно сидевшая без денег и часто вынуждаемая противником останавливаться где попало, растеряла всякие остатки надежности. Он сам прямо признавался в этом в своих докладах Оксеншерне. «Квартирмейстер Рамм… остался в Мекленбурге без моего согласия, и я не знаю, что с ним сталось», – писал он, а затем: «Я мог только опять и опять обещать им [заплатить] от имени ее величества… ссылаясь на самые правдоподобные объяснения, которые смог придумать». И далее: «У нас не было бы серьезных пробелов в численности, если бы только отставшие, мародеры и грабители, чью безответственность… нет никаких способов сдержать, вернулись в свои полки». Он признавал, что дисциплины больше не существует, что пехотинцы то и дело обменивают экипировку на еду, и раз за разом повторял, что дело дошло до крайности и впереди ждет только пропасть.
Банер несколько сгущал краски, описывая положение своей армии, ведь ему как-то удавалось ее сохранить. Он наверняка хотел создать впечатление, будто только его силы и ум предотвратили катастрофу, – в этом была доля истины, пусть даже и несколько преувеличенная в пересказе. Конечно, правительство в Стокгольме (и Оксеншерна знал это) не смогло бы само справиться с мятежными бандами и поэтому должно было относиться к маршалу с предельным вниманием. Быстро и уверенно Банер становился для Оксеншерны тем, чем Бернгард был для Ришелье. На момент смерти Бернгарда только нехватка денег не позволила Банеру перекупить Эрлаха и оставшиеся без хозяина войска, опередив Ришелье. Не сумев этого, Банер поставил перед собой цель упрочить свое положение за счет впечатляющей наступательной операции. В 1639 году он вторгся в Чехию, и, если бы не столкнулся с искусной обороной Праги под началом Пикколомини, с неготовностью крестьян поднять восстание, которое сыграло бы ему на руку, и в первую очередь с нехваткой продовольствия, он сумел бы завладеть всей страной. «Не думал я, что Богемское [Чешское] королевство окажется таким бедным, разоренным и разграбленным, – писал маршал Оксеншерне, – ибо между Прагой и Веной все лежит в руинах и не видно ни единой живой души».
