Перехитренный своим же союзником, император возлагал некоторые надежды на ослабление позиций Франции. Во-первых, новое правительство было не таким прочным, как предыдущее. Пусть Ришелье никогда не пользовался особой популярностью, но вызывал некоторое опасливое восхищение. К кардиналу Мазарини народ подобных чувств не питал. Франтоватый коротышка-сицилиец с его мелочным личным тщеславием, детским упрямством, страстью к хитростям и уловкам не обладал выдающимися достоинствами. Ему было далеко и до всесторонней гениальности Ришелье; Мазарини никогда не понимал внутренней политики Франции и не умел ею управлять.
И все же в некоторых отношениях ничтожность Мазарини оказывалась полезной. Его коварство, любовь к интригам, способность вникать в мельчайшие и противоречивые побочные детали как нельзя лучше годились для запутанной дипломатии на мирной конференции в Мюнстере. Сам Ришелье не смог бы справиться с нею лучше.
И даже во внутренних делах характер Мазарини давал ему одно преимущество. Покойный король назначил королеву регентшей над пятилетним сыном, Людовиком XIV, при участии совета. Анну Австрийскую – старшую сестру императрицы, испанского короля и кардинала-инфанта – подозревали в склонности к Испании еще при жизни ее супруга Людовика XIII, и после его смерти дворы в Вене и Мадриде исполнились больших надежд. Однако надежды быстро разбились, поскольку Анна Австрийская сразу же пообещала шведскому резиденту в Париже придерживаться политического курса своего мужа и вскоре уже охотно передала все свои полномочия Мазарини, который тут же заверил Оксеншерну в своей лояльности. Отношения между королевой и министром навсегда останутся неясными; его письма к ней полны лестных нежностей, однако он держит дистанцию, так что сразу же невольно вспоминается почтительный флирт Дизраэли и Виктории. И Мазарини, и королеве еще не исполнилось и 50 лет, и оба были привлекательны для противоположного пола: обходительный, невысокий кардинал с его живыми, оценивающими глазами и располагающей улыбкой, королева с ее ленивой грацией, с гладким и свежим лицом и томно-задумчивым взглядом. Веселье юности сменилось в ней спокойствием среднего возраста, в котором она, вероятно, соглашалась принимать, но не удовлетворять обожание своего министра.
Эта дружба Мазарини и королевы, тема закулисных пересудов, готовый сюжет для романа, сыграла немалую роль в истории Европы. Она удержала регентство Франции на пути, проторенном Ришелье, и разрушила тщетные надежды Австрийского дома.
Однако, если испанскому правительству нечего было ждать от новоиспеченных регентов, оно имело основания рассчитывать на успех в другом направлении. В битве при
Рокруа погибла армия, которая была единственной защитой Фландрии; это освободило для Франции место господствующей европейской державы не только в искусстве, но и в военном деле. Сомнения, назревавшие в Соединенных провинциях в последние 13 лет, стали уже не аккомпанементом, а лейтмотивом голландской дипломатии; страх перед Францией догнал и обогнал страх перед Испанией. К 1643 году партии мира и войны в провинциях стали называться соответственно испанской и французской – и испанская партия насчитывала больше сторонников.
Бюргеры Соединенных провинций боялись многого. Их пугала Франция у их границ и французская конкуренция, почти суеверный страх им внушало присутствие тайных римо-католиков в их среде, они опасались деспотизма Оранского дома. Фредерик-Генрих Оранский, который пользовался огромной популярностью в течение 10–15 лет, с возрастом потерял ее. Из-за регулярных приступов подагры и желтухи он стал неприятен в общении и подавлен; осторожность и умеренность, отличавшие его в расцвете сил, как бы размякли, перейдя в нерешительность и вялость. Он все больше и больше подпадал под влияние жены, а принцесса, некогда юная сияющая красавица Амалия фон Сольмс, превратилась в грузную самовлюбленную, придирчивую женщину, которую волновали только династические гарантии для ее единственного сына. В 1641 году они с супругом женили своего сына, которому было всего 12 лет
[100], на девятилетней дочери английского короля. Этот шаг вызвал подозрения у голландских республиканцев, и, когда вскоре в Англии разразилась гражданская война между королем и парламентом, голландские штаты встали на сторону парламента, а принц Оранский неблагоразумно позволил английской королеве и дворянам использовать Гаагу в качестве базы для сбора денег и войск для короля. Более того, честолюбие Фредерика-Генриха ни для кого не было тайной, так что испанцы даже попытались склонить его к сепаратному миру подкупом в виде ценных земель для его семейства.
То, что Фредерик-Генрих Оранский говорил по-французски как на родном языке, родился от француженки, женил сына на принцессе, тоже наполовину француженке, то, что Амалия получала из Франции бесчисленные подарки, – все это заставило голландских бюргеров подозревать, что Франция так или иначе поддерживает амбиции Оранского дома. Этому не было никаких доказательств, за исключением того, что правительство Франции – монархии, которому было отнюдь не удобно иметь дела с республикой, присвоило принцу Оранскому титул «высочество» и даже слишком открыто относилось к нему так, будто он был голландскими Генеральными штатами, а не просто статхаудером (штадгальтером) шести из семи провинций.
Религиозный вопрос тоже увлекал голландцев прочь от Франции в сторону Испании. Вопрос веротерпимости к католикам в провинциях всегда был одним из тех пунктов, о которые спотыкались мирные переговоры; но испанцы, по крайней мере, обсуждали его открыто. В последние годы у голландцев закралась мысль, что французы тоже лелеют замыслы навести у себя религиозное единообразие, замыслы тем более подлые по причине их скрытности. Правление Францией перешло из рук одного кардинала в руки другого, а зачем католическим кардиналам быть в союзе с протестантскими державами, если не из каких-то тайных мотивов? Разумеется, подозрения протестантского большинства в Соединенных провинциях только окрепли, когда голландские католики обратились к французской королеве с просьбой вступиться за них.
И вот при таких-то напряженных отношениях один из французских послов по пути в Мюнстер проехал через Гаагу. Клод д’Аво был довольно толковым человеком; в Гамбурге он прекрасно вел дела с немцами и шведами, но не знал голландцев. Гордый своими прошлыми дипломатическими успехами, крайне презирая тупоумных голландцев и слишком самоуверенный, чтобы посоветоваться со своим коллегой Абелем Сервьеном, который лучше разбирался в ситуации, он вздумал непременно выступить перед голландскими штатами 3 марта 1644 года и заявил им, что, по мнению короля Франции, было бы замечательно, если бы они терпимо относились к католикам.
Его речь мгновенно подняла такую бурю яростного негодования, что едва не опрокинула лодку франко-голландского альянса. Французам пришлось долго и тщательно растолковывать и клясться, что они не имели в виду ничего дурного, и волнение удалось на время успокоить, но лишь немного, и на протяжении всего переговорного процесса в Мюнстере над ним нависали тучи, угрожавшие прорваться грозой в любой момент.
