Французов подстерегала и другая опасность. Престарелый папа Урбан VIII почил в бозе в 1644 году, и ему на смену пришел Иннокентий X. Первый, Маффео Барберини, преданно служил интересам Франции; его преемник Джамбаттиста Памфили им противостоял. Было бы преувеличением сказать о политическом курсе нового папы, что он служил интересам Испании. Если он и вошел в историю папства, то лишь как полный ноль. Угрюмый, нервозный и благонамеренный, он не был ни плохим человеком, ни плохим папой. Можно сказать, он все равно что и не был римским папой. Потомки знают о нем не по делам, а по портрету кисти Веласкеса. Он жил в Ватикане, играл в шары в своем пышном саду, подписывал папские буллы и выполнял религиозные обязанности понтифика, но всю его политическую и личную жизнь затянуло внутрь амбициозных проектов его невестки, которая использовала его положение как опору для собственного возвышения и решения личных конфликтов. Что же до его звания «святейшего отца», то кто-то нелюбезно заметил, что даже дети убегали от него – «tant il etait effroyable a voir»1.
Его избрание, которое сразу же объявили симонией, означало, что французское правительство лишилось очень ценной опоры. В глазах среднего класса французских католиков весь неправдоподобный альянс протестантских держав во главе с католическим «казначеем» – Швеции, Соединенных провинций, Гессен-Касселя и старой Хайльброннской лиги под началом Франции – был оправдан благословением папы римского. Кроме того, Урбан успел дожить до того момента, чтобы отправить своего человека – Фабио Киджи – как представителя Ватикана на мирных переговорах в Мюнстере. Теперь Мазарини боялся, что Иннокентий X отзовет Киджи и пришлет вместо него какого-нибудь испанского или подкупленного испанцами нунция. На самом деле его тревоги были напрасны, поскольку Иннокентий X не был человеком действия, и Киджи остался. Мазарини стоило опасаться толь-
Настолько он был страшен на вид (фр.).
ко событий в Италии, где политика нового папы привела к разрыву дипломатических отношений между Парижем и Ватиканом и стычке на итальянском полуострове. Все это нервировало и дорого стоило, но, как ни удивительно, в конечном счете практически не повлияло на мирный конгресс в Вестфалии.
Как показало время, позиции Франции ослабли не так сильно, как надеялись испанцы в 1644 году. Тем не менее текущие события, растущая готовность Соединенных провинций к миру и все большая неприязнь к французам, утрата кардиналом Мазарини папской поддержки подвигали Испанию к тому, чтобы воспользоваться удобным моментом и заключить выгодный для себя мир. У Рокруа рухнули надежды испанцев на войну, и теперь они ухватились за дипломатические возможности.
По французским понятиям, созванный в Мюнстере и Оснабрюке конгресс должен был положить конец войне в Германии, фактически принудить императора к миру и таким образом отделить его от Испании. Последнее, чего хотел Мазарини, это всеобщий мир с участием Испании. Ей нельзя было дать выкарабкаться из войны, залечить раны и через 10 лет свежими силами снова вступить в борьбу с Францией. Ее следовало изолировать с оружием в руках, чтобы она воевала до последнего издыхания. Поэтому велико же было негодование французских послов, когда, промерзнув до костей на размокших от тающего снега дорогах, они приехали в Мюнстер в марте 1644 года и обнаружили там не только имперского, но и испанского делегата. Проявив находчивость, они тут же заявили, что не могут иметь с ним дел, поскольку в его верительных грамотах испанский король-де назван королем Наваррским и Португальским и герцогом Барселонским; а ведь только их государь, подчеркнули французы, является королем Наваррским и герцогом Барселонским, а королем Португалии они признают только Иоанна IV Браганса. Ловко подняв испанский вопрос, французы принялись все дольше и дольше затягивать начало встреч, устраивая яростные диспуты с испанским делегатом о первенстве своих государей.
Спор между императором и германскими сословиями, ослабление французских позиций и вмешательство Испании задерживали открытие конгресса, но не грозили полностью его сорвать, как разрыв между Швецией и Данией, случившийся в то же время. Еще с момента своего ухода в 1629 году Кристиан IV Датский периодически предлагал себя в качестве «посредника» между противоборствующими сторонами, а в 1640 году благодаря своим делегатам он смог более или менее зарекомендовать себя в качестве «беспристрастной стороны» на совещаниях в Гамбурге. Шведы, однако, отнюдь не собирались верить в его непредвзятость, ведь он помог тайно вывезти из Швеции королеву-мать, хотя и с ее собственного согласия, что могло создать серьезные проблемы в стране. Он подписал торговый договор с Испанией. Он женил сына на дочери курфюрста Саксонского, открытого союзника императора. Весной 1643 года Кристиан IV блокировал Гамбург, а введенное им повышение пошлин в проливе Эресунн с целью покрыть постоянный дефицит бюджета нанесло ущерб шведской торговле и сделало Кристиана IV самым ненавидимым человеком на всей Балтике.
Именно в этот момент, когда у Кристиана IV не осталось ни единого друга на севере, Оксеншерна в сентябре 1643 года направил Торстенссону указание напасть на датские владения. Промедлив лишь для того, чтобы укрепить свою оборону на границах Чехии и Моравии, маршал, к изумлению датчан, пошел на северо-запад с большей частью армии, в декабре вторгся в Гольштейн и еще до конца января 1644 года занял Ютландию. Только после этого правительство в Стокгольме соизволило выпустить манифест, в котором оправдывало свои действия. Объявлять войну никто и не думал.
Как бы ни выкручивались шведы, их много и справедливо критиковали за подобный образ действий. В Гааге большинство решительно встало на сторону ни в чем не провинившихся датчан. Мазарини тоже возмутился, но его гнев объяснялся страхом перед несвоевременным возрождением шведской мощи, что сделало бы шведов менее послушными союзниками. В этой связи вскоре он принял радикальное решение – отменить все субсидии, если Торстенссон немедленно не уйдет из Ютландии.
Все это время двое датских делегатов, поселившихся в Мюнстере и Оснабрюке, наседали на шведских послов, требуя объяснить наступление шведской армии, и, не добившись удовлетворительного ответа, рассерженно покинули конференцию. Их шаг не возымел никакого действия; остальные делегаты продолжили заседания, несмотря на конфликт.
Тем не менее весной 1644 года мрачные тучи снова сгустились над мирными перспективами. Император поддержал датчан и, рискуя тем, что осталось от его ресурсов, решил снарядить армию им на помощь. Она должна была ударить по Торстенссону с тыла и принудить его к сдаче. План звучал разумно, но его исполнение было бы смехотворным, если бы не оказалось трагичным. Галлае, который теперь редко бывал трезвым как стеклышко, беспрепятственно дошел почти до самого Киля; Торстенссон, оставив Врангеля продолжать войну в Ютландии, проскользнул мимо никуда не годных аванпостов противника и отправился к теперь уже не защищенным землям Габсбургов. Галлае кое-как потащился вслед за ним, но был встречен и полностью разбит у Ашерслебена
[101]. С остатками войск он с грехом пополам отошел в Чехию. На этот раз не нашлось другого эрцгерцога Леопольда, который стал бы выгораживать его: дескать, он командует прекрасно, но его приказы неверно понимают; ото всей его армии вернулось чуть меньше трети – а по некоторым слухам, всего лишь десятая часть, – и по всей Германии он стал известен под нелестным прозвищем der Heerverderber, «губитель армий». Под бременем тяжких и справедливых оскорблений он ушел в отставку и в одиночку предавался тому пороку, который его и сгубил.
