Датская война сошла на нет. Сам король Кристиан IV, командуя собственным флотом в долгом сражении у Кольберга, не дал врагу напасть на Копенгаген с моря, но после провала Галласа стало ясно, что он уже больше не сможет вести войну на суше.
Между тем в Швеции 18 сентября 1644 года восемнадцатилетняя королева Кристина стала самостоятельно править страной. Последствия этой смены правительства очень скоро скажутся и на конгрессе, и на датской войне, поскольку королева не была пустышкой, которую легко обольстить и обмануть, а обладала упорством и умом. Во многом дочь своего отца Густава II Адольфа, она отличалась мужеством, необходимым в сложившейся ситуации, и могла тем легче и смелее отказаться от сентиментальной приверженности его политическому курсу. Превыше всего она стремилась к миру, а не к расширению шведских владений.
С ее восшествием на трон стокгольмское правительство перестало препятствовать мирному урегулированию и начало активно двигаться к нему. С этого момента датская война была фактически прекращена, и подписание мира, позднее состоявшееся в Бремсебро, было предрешено, когда в ноябре 1644 года Стокгольм согласился на урегулирование спора через посредничество Бранденбурга.
Таким образом, главные препятствия были частично устранены, поводы для дальнейшего затягивания ликвидированы, и конгресс открылся 4 декабря 1644 года, через 18 месяцев после того, как его санкционировал император, спустя 32 месяца после даты, на которую делегаты в Гамбурге назначали его созыв. Все это время, как и еще 3 года и 10 месяцев после, в Германии шла война.
2
В империи никогда не было коллективного выражения чувств – ни одного канала, по которому страна могла бы выказать свое стремление к миру. Власти предержащие – не только князья, но любые организованные группы, способные заставить себя услышать, – всегда желали мира лишь в общем смысле; когда же дело доходило до практических действий, они каждый раз были готовы повоевать еще немного ради своих конкретных целей и за достижение более прочного мира. То же самое было и в последние годы на Вестфальском конгрессе. Не только курфюрст Бранденбургский, ландграфиня Гессен-Кассельская, курфюрст Пфальцский и еще десяток прочих властителей постоянно откладывали дело в долгий ящик, чтобы чего-то избежать или что-то заполучить, но и многострадальные чешские изгнанники-протестанты и после подписания мира все еще требовали отложить его ратификацию до тех пор, пока их не восстановят в правах.
В Германии всегда, с самого начала, существовало глубокое стремление к миру, но это была безмолвная тоска тех, кто не имел возможности сказать о своих обидах, того класса, из которого война вытягивала все соки, отнимая людей, пищу и деньги, а он не мог ни помешать этому, ни предотвратить. У крестьянина был лишь один способ предать гласности свои мытарства – поднять восстание, и его не останавливало то, что оно неизменно оканчивалось поражением для всех и казнью для вожаков. Часто те, кто возглавлял бунт, не утешали себя иллюзорными надеждами, что им повезет больше других, а боролись лишь ради короткого облегчения – возможности действиями выразить свои муки, не описуемые словами.
За последние 8 лет войны таких восстаний стало меньше. Причин было две. Обязательно наступает такой момент, когда человеческий разум, в одиночку и коллективно, уже не в состоянии воспринимать новые страдания или деградировать еще ниже. Накопленная масса свидетельств очевидцев о Тридцатилетней войне доказывает, что этот момент наступает нескоро. Однако ко времени открытия конгресса в Мюнстере он уже был достигнут.
В стране верховодила солдатня, без жалости и без разбора. Сам Торстенссон сравнил разграбление города Кремзир (Кромержиж) в Моравии в июне 1643 года с разорением Магдебурга; Банер с легким сердцем говорил о расстреле гражданских и расправе над городом за преступление, которое заключалось всего лишь в отказе накормить и напоить его войска, чего горожане, скорее всего, не могли бы сделать в любом случае. В Ольмюце (Оломоуце) полковник принуждал самых богатых бюргеров отдать дочерей в жены его кадровым офицерам. В Тюрингии командир солдата, который изнасиловал и убил девушку, грубо заявил ее отцу в ответ на просьбу о правосудии, что если бы его дочь не так упорно хранила свою невинность, то осталась бы жива. Здесь же шведы навязали жителям такой порядок, по которому от них требовалось не только предоставлять еду, жилье и одежду, но и выплачивать недоимки. Балтийские портовые города изнемогали под постоянно растущим бременем, поскольку и шведы, и датчане то и дело повышали пошлины на суда и вводили все новые ненавистные поборы.
Ну а в Мюнстере и Оснабрюке, хотя вся страна вокруг голодала, продовольствие не заканчивалось и никто никуда не спешил. Участникам потребовалось полгода после открытия конгресса, чтобы решить, где кому сидеть и кому первому входить. Французские послы спорили со шведскими и бранденбургскими, да еще и с испанскими, и разругались с делегатами от Ганзейского союза, посредником из Венеции и еще сильнее – между собой. Депутаты от Бранденбурга и Майнца оспаривали первенство друг друга, как и венецианский посредник с епископом Оснабрюка. Глава французской делегации Лонгвиль отказывался входить в зал, пока его не начнут именовать титулом «высочество», и в продолжение всего конгресса так и не встретился с главным испанским послом, поскольку они не смогли согласовать формальности. Папский нунций установил для себя кафедру в главной церкви, а французы потребовали, чтобы ее убрали; испанцы совершили налет на дом португальского делегата, голландцы настаивали на своем приоритете перед монархией, а прислуга французской делегации подралась с уличными уборщиками Мюнстера, которые каждую ночь вывозили мусор из города под их окнами, производя невыносимый шум и смрад. Как кто-то заметил, ребенок, которого тогда носила жена французского посла, успеет вырасти, умереть и слечь в землю, прежде чем кончится конгресс.
Еще одной ошибкой было продолжение военных действий во время съезда; общее прекращение огня способствовало бы скорейшему окончанию переговоров, но, пока продолжалась война, ее события влияли на решения дипломатов в Мюнстере и Оснабрюке, которые всегда были готовы еще чуть-чуть потянуть волынку в надежде на какой-нибудь новый военный успех. Французы, располагая большими ресурсами и большей экономической и социальной свободой, чем их оппоненты, в первую очередь проявляли готовность затягивать процесс на неопределенно долгое время; это был немаловажный элемент их тактики – продемонстрировать свою способность держаться до бесконечности, чем потерять желаемое. Их главный посол Лонгвиль разбил вокруг своей резиденции сад и послал за женой, чтобы составить ему компанию, всего лишь для того, чтобы показать: он может позволить себе остаться в Мюнстере надолго. В то же время Мазарини, дабы ускорить процесс, побуждал своих командующих устроить эффектную демонстрацию французского оружия на театре военных действий.
Однако его послы не отличались особыми талантами. Клод де Мем, маркиз д’Аво, обладал некоторыми способностями, но был слишком самоуверен, чтобы проявлять осторожность, и подобные оплошности, как его совет голландцам быть терпимее к католикам, были для него типичными. Невыносимо высокомерный и обидчивый, он не ладил с другими делегатами и меньше всего со своим коллегой Сервьеном. «Надо быть ангелом, чтобы найти лекарство от всех ваших слабостей», – писал тот в приступе ярости. Абель Сервьен, маркиз де Сабле, на первый взгляд был не так спесив, как д’Аво, но его письма и особенно его ссоры с коллегой доказывают, что он был не менее самонадеян. Он был правой рукой Мазарини, и д’Аво одновременно и завидовал, и боялся его, и Сервьен ничего не сделал, чтобы облегчить эти чувства. Более искусный в общении с другими делегатами, Сервьен, несомненно, был лучшим дипломатом, но, поскольку в критические моменты оба французских посла часто не желали и слышать друг друга, их способности, и личные и общие, теряли всякое значение. Третьего французского посла, герцога де Лонгвиля, прислали всего лишь для того, чтобы придать посольству блеска и не дать ему натворить дел во Франции.
