Прежде всего нужно помнить о том, что деструктивный потенциал армий был в то время гораздо меньше, чем сейчас. Из-за отсутствия какого-либо властного органа для защиты гражданских лиц, несовершенства благотворительных служб, полного отсутствия всякой дисциплины в современном понимании война ложилась на людей невыносимым бременем. Но не было и массовых беспорядков и тотального уничтожения, как в наши дни. Разрушались деревянные дома, которые легко отстраивались; камень и кирпич сводили на нет всю разрушительную ярость солдата XVII века. Поэтому многие районы восстановились так быстро, что даже вызвали у некоторых скептиков сомнения в реальности ужасов войны.
Что касается фактических денежных потерь, то они отнюдь не были настолько велики, как уверяли власти. Большая доля материальных богатств, захваченных в виде военных контрибуций, просто переходила из рук в руки и перетекала в карманы людей в виде выплат на содержание солдат. Расчетливым генералам удавалось скопить не так уж много денег, чтобы переслать их в иностранные банки и вложить в иностранные земли. Это малое с лихвой возмещалось деньгами, которые через армии поступали в страну из Испании, Швеции, Соединенных провинций и в первую очередь из Франции.
Тем не менее недостаток капитала в военные годы ощущался довольно сильно, по крайней мере на местах. Между 1630 и 1650 годами саксонское правительство отчеканило всего два с половиной миллиона талеров, то есть в два с лишним раза меньше, чем за последние двадцать лет предыдущего века. Устойчивое сокращение налоговых поступлений доказывает обесценивание собственности и упадок благосостояния налогоплательщика. Страшно подумать: выручка лейпцигского винного погребка упала ниже четвертака.
Порой и крестьянам удавалось нажиться на финансовой неразберихе. Солдаты не тратили времени на то, чтобы торговаться, и деревенский мальчишка, обменявший кружку пива на серебряную чашу, получал неплохой барыш. В Аугсбурге во время шведской оккупации несколько находчивых крестьян умудрились скупить угнанный скот по смехотворно низкой цене, так как солдаты не имели никакого понятия о стоимости украденных ими животных. Слом административной системы также открывал огромные возможности для людей беспринципных. После бегства трусливых соседей отдельные храбрые крестьяне порой могли неплохо обогатиться, продавая плоды соседской земли, особенно лес, под видом собственного урожая. Паче того, к концу войны выросло целое поколение людей, знавших, как выгоднее всего воспользоваться той необычайной свободой, которую дает слабость гражданской власти.
Немыслимое сокращение населения, приписываемое многим районам, в какой-то мере было результатом временной эмиграции, и при внимательном рассмотрении условий, существовавших в Германии до и после войны, становится ясно, что люди не столько уничтожались, сколько перемещались на другие места. Но шрамы чувствовались еще долго после того, как затянулись раны, оставленные этим процессом.
Очень трудно дать точную оценку фактическим потерям населения. Детальный анализ положения в Альтмарке показывает сокращение числа жителей на две пятых в городах, наполовину – в сельской местности. Эти потери почти поровну распределились между мужчинами и женщинами, ибо, подсчитывая нанесенный войной ущерб, следует не забывать о том, что смертность среди мирных жителей пропорционально была не менее, а то и более велика, чем в войсках. Война не поставила перед обществом тех сложных проблем, возникающих, когда погибают в основном мужчины.
Старое предание о том, что население Германии сократилось с 16 до 4 миллионов, является плодом фантазии: обе цифры неверны. Вся Германская империя, включая Эльзас, но исключая Нидерланды и Чехию, вероятно, насчитывала около 21 миллиона человек в 1618 году и менее 13 с половиной миллионов в 1648-м.
3
Слом общественного уклада, постоянная смена властей и вероисповедания во множестве регионов внесли свою долю в социальную дезинтеграцию, которая по существу была куда опаснее, чем непосредственный ущерб от войны.
Небольшие улучшения в положении крестьян, имевшие место в некоторых районах в результате ослабления центральной власти, не успели укорениться достаточно глубоко, чтобы продержаться дольше, чем вызвавшие их условия. Например, в Саксонии после наступления мира дворяне подняли недовольный крик, требуя от правительства помощи в борьбе с крестьянами. В старину крепостные не имели права покидать землю, но в хаосе войны многие переселились в города и обучились ремеслам; вернувшись, они повысили уровень жизни в родных деревнях и селах, у них начали подрастать сыновья и дочери, которые увеличивали семейный доход за счет своих кустарных промыслов. Пока продолжалась война, земельная аристократия взирала на эти перемены с бессильной тревогой, но с наступлением мира все изменилось. В Саксонии знать заставила курфюрста – который задолжал ей денег – издать ряд указов, запрещавших крестьянам уходить из деревень и сел и заниматься каким-либо ремеслом. Таким образом одно важное приобретенное благодаря войне преимущество было фактически сведено на нет.
Процесс улучшения и ухудшения жизни безземельных крестьян заметнее всего проявился в Саксонии, но тот же процесс в менее выраженном виде шел практически во всех регионах страны. Экономические последствия этого постыдного классового законодательства оказались менее катастрофическими, чем социальные. Дворяне-землевладельцы стремились к процветанию своих земель, и, несмотря на всю свою узколобость, по сути, они не были плохими хозяевами. В послевоенные годы повсюду в стране происходило научно-интеллектуальное освоение земли. Но с моральной и социальной точки зрения эти притеснения имели бесспорные негативные последствия. Там, где давно исчезли феодальные обязательства, вновь возникли феодальные преграды и вновь пустило корни и расцвело кастовое самосознание, сохранившееся до наших дней.
То же деление существовало и между городом и деревней, между купечеством, крестьянством и знатью, и его укрепляли старания господствующих классов сохранить свое общественное положение, несмотря на экономический крах. Между тем оставленное войной обнищание породило новый класс безземельных дворян, возомнивших о себе паразитов, которые сидели на шее у родственников, ловчили и пройдошничали и в течение еще многих поколений жили за чужой счет. Несмотря на выравнивание классов, которое, как утверждают некоторые, явилось результатом тяжелых и длительных бедствий, война ничуть не поколебала жесткой социальной иерархии. Редко когда успешному военачальнику удавалось купить себе поместье или жениться на дворянке и основать новый аристократический род. Иоганн фон Верт (из мелких дворян) ушел в отставку баснословно богатым и взял в жены фрейлейн фон Кюфштейн; крестьянский сын Меландер сделался графом и умер, имея состояние в четверть миллиона талеров. Но это исключения. Сколько бы ни награбил солдат, выбиться из рядовых ему было чрезвычайно трудно. Даже добившиеся славы иностранные авантюристы почти всегда происходили из обедневших дворянских родов. Пикколомини был отпрыском знатной сиенской династии, Изолани утверждал, что происходит от аристократических предков с Кипра, шведские офицеры почти поголовно относились к классу землевладельцев. Даже убийцы Валленштейна и им подобные именовали себя благородными людьми. Социальные касты не поддавались давлению военной необходимости, и, хотя среди офицеров обеих сторон встречалось немало неотесанных грубиянов, большинство тем не менее претендовало на то, что происходит из семей с родовыми гербами. Кастовость, абсурдная с точки зрения здравого смысла, имела огромное значение в глазах людей того времени. Весьма примечательно, что среди имен иностранных наемников преобладают аристократические – Девре, Рутвен, Ментекукколи. Среди германских офицеров потомки старинных родов встречаются в 1648 году не реже, чем в 1618-м. Это Фалькенберги и Кюфштейны, но только не Мюллеры или Шмидты.
