Если война никак не смешала классы, все же ей удалось в небольшой степени смешать народы. Поток испанских, шведских, итальянских, хорватских, фламандских и французских солдат не мог не сказаться на этническом составе масс, но почти не затронул средние и высшие классы. Конечно, о фундаментальном изменении физических качеств народа речи не идет. Германия сумела поглотить неоднократные нашествия германцев – готов, вандалов и франков с примесью гуннов, славян и германцев же викингов и не могла до неузнаваемости измениться из-за рождения пары тысяч полукровок. Этническое влияние шведской оккупации на чехов основано исключительно на народном поверье, и, разумеется, многочисленные «шведеншанце»
[110] в Германии обязаны своим названием какой-то искаженной старинной форме слова.
Война окончательно подорвала торговый средний класс, давно уже находившийся в упадке; буржуазия будущего сложилась не из независимых купцов, а из несамостоятельных чиновников, не из свободного и готового к экспериментам, а из паразитического и консервативного класса. Став сателлитом правящего класса и связав свои интересы с интересами властей, буржуазия в буквальном смысле слова разрушила буфер между аристократией и крестьянством.
Малые города сохранили свое значение и культуру, но теперь они зависели от расположения князя, который брал под свое покровительство восстановление городской жизни и использовал города-крепости в качестве стратегических пунктов для защиты своих владений. Стихийное и живое городское искусство уступило место чопорной и жеманной культуре провинциального двора. Это была подражательная, утонченная культура, далекая от жизни народа, а часто и от естественного для немцев выражения, но – в ее лучших проявлениях – и межнациональная, цивилизованная и многозначная, какой никогда не смогла бы стать культура маленького городка. Утратив национальную закостенелость, германское искусство влилось в главное русло европейского развития, то есть на тот момент в русло французской культуры.
Националисты не любят перемен; беспочвенная уверенность в идеале чистоты не позволяет им увидеть достоинства иностранной и смешанной культуры. Неужели искусство должно быть сковано бессмысленными географическими границами и нам надлежит порицать парящую невесомость расписных потолков Тьеполо в Вюрцбурге, парижскую изысканность Цвингера в Дрездене? Неужели мы должны заткнуть уши, чтобы не слышать музыки XVIII века, ведь она столько взяла из стран за пределами Германии?
Германское национальное сознание пережило войну, ничуть не потеряв агрессивности. Немцы отвергали французскую культуру с самого первого знакомства с нею, и не только потому, что она пришла к ним вместе с интервенцией и разгромом императора. Побежденные австрийцы приняли ее лучше всех и воспользовались ею наилучшим образом. На севере и западе ее приняли без охоты и без изящества, но все же приняли. Князья не оставили подданным иного выхода и предоставили авторам из среднего класса напрасно злопыхательствовать: гласом вопиющего в пустыне «Филандер фон Зиттевальд»
[111] набрасывался на молодежь, у которой все непременно должно быть «а la mode»
[112], а все нелюбимое она записывает в «altfrankisch»
[113], – как некоторое время назад мы звали то, что не любили, «викторианским».
Не война виновата в этом погружении германской культуры в иностранную. Французская мода торжествовала по всему миру – в Италии, Англии, Соединенных провинциях и даже в Швеции и Дании.
4
Политические последствия войны оказались более очевидными, чем социальные и экономические. Границы империи изменились. Признание независимости Швейцарии и Соединенных провинций всего лишь подтвердило свершившийся факт. Эльзас и Передняя Померания, с другой стороны, формально являясь частью империи, фактически находились под контролем иностранных держав, а в случае Эльзаса передача окажется окончательной (кроме периода 1871–1918 гг. – Ред.). Таким образом, устья четырех крупнейших рек оказались в руках у иностранцев: дельта Рейна – у испанцев и голландцев, Эльбы – у датчан, Одера – у шведов, Вислы – у поляков. Ситуация с Эльбой и Вислой вернулась к состоянию 1618 года, но фактическое завладение выходом из Рейна агрессивной голландской державой
[114] и захват Одера шведами обязательно должны были неблагоприятно отразиться на том, что осталось от германской коммерции и самоуважения.
Связь политических перемен в самой империи с войной проанализировать довольно трудно. Причины, вызвавшие конфликт, преобразовались, а некоторые из них исчезли. В 1618 году происходила смена равновесия сил между церковью и государством, которая вполне могла завершиться и без ненужного кровопролития. Официально не признанный кальвинизм до войны исповедовало больше людей, чем после нее. Борьбе с абсолютизмом в Германии с самого начала мешали завистливые дрязги привилегированных классов. Если победа князей с их тираническим сепаратизмом над императором, с одной стороны, и сословиями – с другой, и не была гарантирована в 1618 году, по крайней мере, она была весьма вероятна.
Война ускорила процесс, оставив князей единственной силой, у которой мог искать защиты дезорганизованный народ. Казалось, для выживания государства необходима сильная власть; деспотизм показал себя более эффективным на практике, чем самоуправление, бюрократия обеспечивала большую стабильность, чем свободный выбор.
Империя превратилась в простое географическое понятие. Фердинанд III заперся в созданной отцом «Австрии», и именно в этом качестве короля-императора Австрии и окружающих провинций он действовал в Мюнстере и будет действовать и впредь. Подтвердив право князей самостоятельно заключать иностранные союзы, мирный договор завершил распад империи как действительного государства. Из ее осколков вышли живые и сознающие себя Австрия, Бавария, Саксония и Бранденбург – будущая Пруссия.
Ослабив Австрию, Франция открыла путь для возникновения в Германии новой силы. Фридрих-Вильгельм Бранденбургский и его потомки позаботились о том, чтобы этой новой силой стала не Бавария, не Саксония и не возрожденная Австрия. Надо признать, что Фридрих-Вильгельм не был всецело продуктом войны: если нелегкая юность и закалила в нем определенные качества, то способности у него были свои собственные. Война дала ему шанс, и он им воспользовался.
Однако в Северной Германии война укрепила ту подозрительность к Габсбургам, которая в конце концов выкристаллизовалась в ненависть и заставила видеть в них виновников всех несчастий. Они пожертвовали империей ради Австрии, они купили мир ценой священной германской земли. Говорили, что их политика привела к тому, что шведы получили контроль над Одером, а Франция наложила свои жадные руки на Эльзас. Бесполезно было возражать, что в действительности Габсбурги стойко сражались за единую Германию против ее же воли и что шведы воспользовались сепаратистскими настроениями князей, чтобы укрепиться на Балтийском побережье. Напрасно было доказывать, что Максимилиан Баварский вынудил императора пожертвовать Эльзасом. Факт остается фактом: ненависть и обвинения после Тридцатилетней войны стали естественной реакцией Севера по отношению к династии, правившей на Юге. Главным итогом войны стало то, что она сделала неизбежным разрыв между Германией и Австрией.
