Нередко можно слышать, что, если бы не война, Германия стала бы величайшей или хотя бы одной из великих колониальных держав Европы. Это мнение безосновательно. В 1618 году империя не выказывала никаких признаков того, что развивается как колониальная держава; она ни в малейшей степени не конкурировала с голландцами, испанцами или англичанами. Германия обладала коммерческой жилкой, неплохо управлялась с рынком и товарно-денежным обменом, но для того, чтобы быть первооткрывателем и осваивать колонии, нужны совсем другие способности. Упадок городского предпринимательства был одной из отрицательных черт Германии 1618 года. Только чудо внезапного возрождения и появления какой-то направляющей силы могло бы превратить империю 1618 года в ведущее торговое государство.
Предприятия Испании, Португалии, Англии, Соединенных провинций опирались либо на сознательную политику государства, достаточно мощного, чтобы финансировать колониальные авантюры, либо на частное предпринимательство, обладающее огромными ресурсами, либо на отчаянную потребность обрести землю, свободную от религиозной тирании. В империи же не было центральной власти, частный капитал шел на убыль, а принцип cujus regio ejus religio означал, что человек имел определенную свободу совести, за которой ему не надо было плыть за Атлантический океан. С другой стороны, мирный договор ограничил для Германии выход к морям, и германскому предпринимателю пришлось обратить свои взоры и стремления в совершенно другую сторону, нежели заморская экспансия.
5
По существу Германия сама была виновата в своей трагедии. Не оправдывая действий Ришелье, Оливареса, обоих Фердинандов и шведского короля Густава II Адольфа, мы все же вынуждены признать: возможности создавались не ими, а для них. Всегда оказывалось очень просто рассорить политических союзников, эксплуатировать частные интересы правителей и натравливать их друг на друга. Бранденбург и Саксонию удалось разобщить и подавить поодиночке в тот момент, когда в 1631 году Лейпцигский манифест дал слабую надежду на создание германской партии в обстановке столкновения иностранных интересов. Саксония и Бавария были по отдельности втянуты в Пражский мир и обманом завлечены в союз с императором, когда в 1635 году, казалось, все были за мирные переговоры. Неудивительно, что расчетливый эгоизм ландграфини Гессен-Кассельской или даже такого авантюриста, как Бернгард Саксен-Веймарский, приветствовался и объявлялся доказательством германского патриотизма, ведь это великое облегчение – найти в этой неразберихе сумбурных намерений человека с четким политическом курсом.
Ответственность за катастрофу лежит на столь многих, что конкретных виновных невозможно определить. В каком-то смысле все люди, обладавшие влиянием в германских государствах, повинны в страшной апатии, благодаря которой расползалась война. И все же чем больше власть, тем больше и ответственность, и самые тяжкие обвинения должны быть предъявлены тем, кто мог остановить войну, но не сделал этого.
Фридрих Пфальцский и Фердинанд II, главные герои 1618 года, могли хотя бы оправдываться тем, что оба исполняли веление высшей власти. Соответственно и нужно судить об их действиях. Не так обстояло дело с Иоганном-Георгом и Максимилианом, и к ним справедливо применять другие стандарты. Им обоим хватало ума на то, чтобы извлекать выгоды из конфликта. Им следовало применить свой ум и на то, чтобы положить ему конец. Они с самого начала держали в руках рычаги влияния и легко могли воспользоваться ими и в конце.
Есть определенная поэтическая завершенность в том, что они были в числе тех, кому довелось увидеть и начало, и конец войны. Иоганн-Георг умер в старости у себя в дрезденском дворце в 1654 году, окруженный детьми и внуками, а Максимилиан скончался тремя годами раньше в голой комнате в Инголынтадте в кругу отцов-иезуитов.
Эти двое, если бы только они сумели подавить свои местечковые амбиции, могли бы создать центристскую партию, достаточно сильную, чтобы обуздать честолюбие Фердинанда II и усмирить агрессию Фридриха без испанского вмешательства с одной стороны и французского с другой. Они попытались сделать это в 1620 году, когда объединились с Фердинандом II, чтобы помешать ему обратиться за помощью к испанцам. Но Максимилиан поступился своим положением ради того, чтобы вступить в драку за земли и титул Фридриха, а Иоганн-Георг в одиночку был бессилен. С его стороны неправильно было претендовать на Лаузиц (Лужицы), но Фердинанд III, по крайней мере, мог отдать ему Лаузиц как его владелец. Иначе было с Пфальцем, и притязания Максимилиана были опасной и преступной ошибкой. После этого он уже не мог вернуть себе прежнего положения. Курфюршество всегда стояло между ним и его национальным долгом. Он уже не мог рисковать созданием центристской партии, ибо никакая центристская партия не одобрила бы того наглого грабежа, который он совершил с санкции императора. Это против воли привело его в испанский лагерь, когда пришли шведы, а французы не стали его защищать; это же в самом конце заставило его выслуживаться перед французами на вестфальском конгрессе, оторвать Эльзас от империи и отдать его Мазарини. Уступкой Эльзаса Германия заплатила за то, чтобы Максимилиан сохранил Пфальц.
В нем были задатки конституционалиста; он был человеком неглупым, и вмешательство иностранцев в германские дела возмущало его, но собственные неблаговидные поступки привели его к испанцам, а оттуда – к французам. Если бы в критический момент он думал о Германии, а не о Баварии, он мог бы прекратить войну; в 1620 году все козыри были у него на руках, а он их растерял. В провинциальном масштабе государства, которым правил Максимилиан, он мог считаться великим человекам; он расширил баварские границы и стал главным светским князем Германии. В более широком масштабе целой нации, к которой он принадлежал, и империи, которой похвалялся в верности, он был либо обманутым простаком, либо предателем – а может быть, по чуть-чуть и тем и другим сразу.
Иоганн-Георг Саксонский продержался дольше, хотя и имел меньше возможностей помешать европейским силам сомкнуть кольцо, пройдя по его владениям. В 1624 и 1631 годах он заявил о себе как потенциальный лидер центристской германской партии, но сначала его утопил Максимилиан со своими упорными страхами, а потом король Швеции Густав II Адольф. И все-таки в период между смертью Густава II Адольфа и заключением Пражского мира он вновь всплыл на поверхность и доблестно пытался остановить волну интервенции, сражаясь с противоборствующими потоками шведского, французского и испанского вмешательства. Не получив поддержки, он был совлечен с пути злонамеренным превращением Пражского мира в имперскую военную коалицию. Это превращение, явившееся результатом франко-шведского конфликта, а также махинаций Габсбургов, заставило патриота Арнима уйти в отставку. Иоганну-Георгу, которому уходить было некуда, осталось только униженно плыть по течению.
Это не был блестящий жизненный путь, но, во всяком случае, им двигали честные мотивы, и потомки, даже сожалея о том, что Иоганн-Георг не оправдал возложенного на него доверия, все же не могут обвинить его в предательстве.
6
Для Германии война стала полной катастрофой. Для Европы она тоже была огромным бедствием, хотя и иного рода. Мир, более или менее положивший конец раздору в Германии, когда поулеглись страсти, не смог разрешить европейских проблем. Неопределенная и крайне непопулярная уступка Эльзаса прямой дорогой вела к новой войне; захват Шведским королевством половины Померании был лишь чуть менее опасным в силу того, что Швеция была, очевидно, слишком слаба, чтобы ее удержать
[115]. Исподволь растущее влияние Бурбонов на Рейне и сознательное стремление Мазарини завладеть важными стратегическими пунктами на границе подтачивало мир. Вестфальский договор, как большинство мирных договоров, всего лишь перекроил карту Европы в преддверии очередной войны.
