Землевладельцы делились на два класса – панов и рыцарей, причем паны имели по два голоса. Рыцарей, с другой стороны, было примерно втрое больше, чем панов. Полное отсутствие представительного принципа помешало многим авторам увидеть в чешском сейме элементы демократического правительства; в Англии, стране с более многочисленным населением, парламент насчитывал вдвое меньше депутатов, считая палату и лордов, и общин, и, хотя в нем проявился зачаточный принцип территориального представительства, там, в отличие от Чехии, никто не пытался учесть различные интересы общественных классов. Таким образом, в конституции Чехии не было ничего ущербного.
Опасность заключалась в ее слишком активной политической и религиозной жизни, в противоречивых стремлениях религий и классов. Одни выступали за национальную независимость, другие – за религиозную свободу, третьи – за то, чтобы сейм фактически взял под контроль центральное правительство. Все три стремления можно было объединить, но бюргеры подозревали, что дворяне, естественные вожди страны в случае войны, могут использовать вооруженное восстание ради своей личной выгоды; вольные крестьяне, которые едва могли обеспечить себе пропитание, не хотели рисковать нынешней безопасностью ради будущих улучшений, боясь как жадных горожан, так и тиранов-землевладельцев. Лютеране, утраквисты (чашники), кальвинисты, католики – все опасались религиозной нетерпимости друг друга. Фактически национальной независимости можно было добиться только путем свержения той самой династии, которая, несмотря на всю свою постылость, все-таки обеспечивала некоторое равновесие между сторонами.
Однако этот шаткий нейтралитет быстро приближался к концу, поскольку Матвей был бездетным, и его преемником и в империи, и в Чехии, скорее всего, должен был стать эрцгерцог Фердинанд Штирийский, чьи непопулярные политические и религиозные взгляды были уже хорошо известны. Никто не сомневался в том, что он так же основательно разберется с протестантами и народным правительством в Чехии, как сделал это у себя в Штирии.
Оставалось неясным, смогут ли чехи сплотиться воедино, как во время кризиса 1609 года. Три главных принципа – национальная независимость, веротерпимость и демократия – отталкивали их от Фердинанда, австрийца, католика и деспота, но при этом тянули их в три разных стороны. Если их знаменем станет религиозная свобода, они должны объединиться с германскими протестантами, которые уже готовились вместе выступить против Фердинанда; если же они защищали народное правительство, то дворянам и бюргерам надо было сообща добиваться конституционной реформы от будущего короля; если их лозунгом была национальная независимость, то чехам следовало поднять открытое восстание и все принести в жертву ради первоочередных потребностей войны. У каждой из трех точек зрения было примерно равное число приверженцев во всей стране, но ни одна из них не оформилась в достаточной мере четко, чтобы объединить сторонников в партию. Границы между ними размывались из-за частных интересов и междоусобиц, а позади мертвым грузом тащилась консервативная покорность.
Подходящий человек, возможно, сумел бы сплотить народ под общим лозунгом, но если эрцгерцог Фердинанд, со своей стороны, был готов бороться с чешскими свободами по всем трем направлениям, то в стране не было никого, кто мог бы объединить эти элементы с таким же политическим мастерством, которым по стечению обстоятельств обладал Фердинанд в силу национальности, происхождения и убеждений. По старшинству и положению вождем протестантской знати был дворянин из древнего рода Андреас Шлик. Лютеранин граф Шлик был благородным и миролюбивым господином, который с пользой проводил жизнь, отстаивая привилегии соотечественников конституционными средствами. Умный, смелый, добросовестный, Шлик не был прирожденным лидером; у него был слишком философский склад ума, чрезмерное чувство юмора и, пожалуй, слишком много имущества, чтобы его потерять. Будучи издавна добропорядочным гражданином, он смотрел в будущее с позиции безопасности своих сыновей.
Эта слабость Шлика отдала инициативу в руки менее значительного и менее умного человека. Граф Генрих Матиас Турн
[18] относился к тому типу людей, которые во время смут часто оказываются лидерами. Немецкоязычный дворянин (по матери чех), владевший землями за пределами Чехии, а также небольшим поместьем в стране, которое давало ему право заседать в сословном собрании, он не говорил по-чешски, а образование получил в Италии; сначала он был католиком, затем перешел в лютеранство, а теперь склонялся к кальвинизму. Профессиональный военный, он был скор на принятие решений, действовал непреклонно и неразборчиво в средствах и даже с лихвой был наделен тем самым качеством, которого не хватало Шлику, – уверенностью в себе. Он воображал себя сразу дипломатом, политическим вождем и полководцем. К несчастью, он обладал лишь немногими из тех качеств, которыми гордился: его дипломатия сводилась к интригам, политическая дальновидность – к ошибочным догадкам, а воинское искусство – к пустому бахвальству. Он был храбр и, по его собственным стандартам, благороден, но не отличался ни тактом, ни терпением, ни благоразумием, ни проницательностью; более того, он был жаден, властолюбив и хвастлив, так что, несмотря на множество сторонников, у него было мало друзей.
Выборы короля Чехии не должны были волновать никого, кроме чехов. Однако тот злополучный факт, что их короли являлись также курфюрстами Священной Римской империи и почти целый век служили интересам Габсбургов, придал этому событию общеевропейское значение; но если чехов интересовало, кто будет править их страной, то остальную Европу – лишь то, кто получит голос на выборах императора.
Императора Матвея избрали на чешский престол после того, как сильная протестантская партия внутри страны добилась отречения его брата Рудольфа. Матвей разочаровал их и тем самым поставил под большое сомнение перспективы избрания еще одного Габсбурга ему на замену. Сознавая это, король до последней возможности оттягивал выборы, даже вынудил жену притвориться беременной, чтобы оставить открытым вопрос о наследнике. Однако подобное притворство не может длиться вечно, и к 1617 году, когда Матвей с каждым днем дряхлел все заметнее, дальнейшие проволочки стали уже невозможны.
Для династии Габсбургов сложилась безвыходная ситуация. Одни члены семейства считали, что эрцгерцога Фердинанда нельзя выдвигать ни в коем случае. Как минимум он вряд ли был тем правителем, который внушил бы доверие преимущественно протестантской стране, взбудораженной борьбой за свои права. Испанцы справедливо полагали, что выдвигать Фердинанда – значит потерпеть поражение, которое может привести к катастрофическим последствиям для самой династии. Но какой еще был у них кандидат? Остальные австрийские эрцгерцоги в силу престарелого возраста не могли надолго гарантировать спокойствие. Сыновья короля Испании, старший из которых был еще подростком, вызвали бы не меньшую подозрительность со стороны протестантов-чехов. Будучи чужеземцами, которые учились в Мадриде, они имели еще меньше шансов на народную симпатию, чем эрцгерцог Фердинанд, который, по крайней мере, говорил по-немецки и бывал в Праге. Поэтому идею выдвижения одного из испанских принцев нельзя было рассматривать всерьез, и в июне 1617 года мадридское правительство согласилось отказаться от замысла, если взамен эрцгерцог Фердинанд откажется от своих прав на феоды Габсбургов в Эльзасе в пользу испанской короны. Это было то самое знаменитое тайное соглашение, по которому Фердинанд получил единую поддержку династии с расчетом на то, что он, как король Чехии, а затем и император, должен будет обеспечить испанским войскам проход через Германию.
