Пехота теперь состояла из пикинеров и мушкетеров, мушкетеры главным образом вели наступление, а пикинеры прикрывали их при обороне; с непрерывно растущей эффективностью мушкета важность пикинеров в той же мере уменьшалась, но в первой четверти века численность и тех, и других в типичном пехотном полку была примерно одинаковой. Для успешного овладения обоими видами оружия требовалась длительная практика. Кавалерия, составлявшая около трети обычной армии и по-прежнему игравшая самую важную роль, по крайней мере в наступлении, также была вооружена копьями и пистолетами; там огнестрельное оружие быстрее сменяло копье, чем у пехоты. В решающих сражениях, из которых в основном и состояла война, плохо подготовленная конница была не просто бесполезной, но и опасной, а хорошо обученная конница – крайне важной, ведь от выполнения ею сложных маневров порой зависел успех или провал целой армии. Пока еще ни в одном государстве не сложилось системы военного призыва, способной обеспечить полноценную подготовку национальной армии. Когда дело доходило до войны, мудрое правительство сразу же приглашало на службу профессионального полководца.
Эти профессионалы обычно держали при себе небольшой штат офицеров, имеющих опыт быстрой вербовки и обучения рекрутов. В набранные таким образом армии, невзирая на вероисповедание и национальность, попадали отбросы общества или жители перенаселенных районов, которым не нашлось иного занятия. К слову сказать, из Швейцарии и Северной Италии, где земля никогда не могла прокормить проживавшее на ней здоровое и плодовитое население, рекруты выходили лучше, чем из германских государств, где проблема перенаселенности стояла не так остро. Поступив на военную службу, солдаты хранили верность только своим знаменам. Они приносили присягу не отдельному вождю или государству, а флагу, и, если в бою противник захватывал флаг, солдат имел право последовать за ним. И даже верность флагу отнюдь не всегда была очевидна, нередко военнопленные переходили в армию победителей независимо от того, кто владел их флагом. Кроме того, солдат служил только по контракту; если по истечении оговоренного срока он решал поступить в другую армию, никто не мог ему этого запретить. Офицеры и рядовые переходили из войска в войско без каких-либо угрызений совести и вечерами у костра обсуждали, где лучше. Император платил хорошо, но служба считалась тяжелой – «ночуй в чистом поле, хоть в дождь, хоть в засуху»; польский король платил еще лучше, но зимой не желал кормить армию; правительница испанских Нидерландов сулила заманчивое жалованье, но только для тех, кто не знал, что у нее «месяц» состоял из шести, а то и восьми недель; «говорят, что лучше всего служить в штатах
[20], потому что служба постоянная, а если кто лишится конечности или станет не годен, то всю жизнь будет получать то же жалованье, которое получал, когда стал инвалидом».
Генералы привыкли к тому, что численность их армий сокращается вдвое из-за дезертирства в зимние месяцы или когда условия постоя оказывались неудобными больше обычного. Теоретически дезертирство каралось смертной казнью, но, поскольку многие возвращались весной, рассчитывая на новую добычу, разумные офицеры не углублялись в причины их отсутствия, чтобы не отпугнуть солдат.
Профессиональная репутация Мансфельда основывалась на его организаторских способностях. Он был не особо одаренным тактиком, однако обладал талантом наилучшим образом вкладывать деньги своих нанимателей при наборе и расквартировании войск. Он умел собрать армию в рекордные сроки и содержать ее при весьма разумных расходах – по крайней мере разумных для заказчиков. Крестьянам, у которых стояли его войска, расходы, пожалуй, казались уже не такими оправданными.
Поскольку набрать новую армию было дороже, чем содержать старую, генерал-наемник начинал подыскивать своим людям новое место, как только заканчивалась война. Чешское восстание оказалось для Мансфельда настоящей манной небесной, ведь в 1618 году он стоял перед опасностью роспуска своей армии. Вообще говоря, он был менее опасным авантюристом, чем прочие, кто пришел за ним в последующие годы бедствий и лишений, поскольку не отличался излишним честолюбием. Он всего лишь хотел обеспечить себе признанное положение в обществе и небольшое свободное княжество, куда в старости мог бы уйти на покой. Он не стал бы особо церемониться в средствах для достижения этой цели, ведь, хотя он и обладал определенными достоинствами, все они относились к числу воинских. Храбрость, стойкость и самодисциплина, которыми он славился, не уравновешивались никакими общечеловеческими добродетелями, и обычная честность была не свойственна ему в той же степени, что и трусость. Деньги курфюрста Пфальцского, амбиции герцога Савойского, восстание в Чехии и та самая война, которая вскоре охватит всю Германию, были всего лишь массой случайных происшествий на пути к исполнению его желаний. Среди «горных хребтов» европейской политики Мансфельд не видел ничего, кроме уступов, по которым он будет подниматься к своей личной цели.
Зимой после победы в Пильзене (Пльзене) Мансфельд оставил своих людей на квартирах и решил лично посмотреть, как обстоят дела. Побывав в Гейдельберге (Хайдельберге), он поехал в Турин, где встретился с кипучим сверх обыкновения герцогом Савойским. В феврале 1619 года герцог обеспечил женитьбу своего сына и наследника на сестре французского короля. Ошибочно восприняв это как знак того, что правительство Франции в конце концов стало готовиться к нападению на Испанию, герцог предложил свою кандидатуру на трон императора, а также короля Чехии; в таком случае он презентует курфюрсту Пфальцскому Венгрию и Эльзас. Мансфельда больше волновало, как без задержек выплачивать жалованье своей армии, чем раздел Европы, и, чтобы они пришли к соглашению, потребовалась вкрадчивая дипломатия Христиана Анхальтского, прибывшего в марте из Гейдельберга (Хайдельберга). Мансфельда отослали обратно в Чехию с гарантией дальнейшей поддержки, а герцог Савойский через восемь недель дипломатических переговоров удовольствовался договором о союзе, составленном в обычном для Христиана Анхальтского духе. Карл Эммануил, конечно же, получит империю и, может быть, Чехию, если тем временем поддержит курфюрста Пфальцского.
Энтузиазм герцога Савойского, похоже, отчасти заразил и Христиана Анхальтского, ибо он был совершенно неспособен распознать слабость своей позиции. Едва столкнувшись с неуступчивостью унии, он тут же решил обратиться к королю Англии. Когда посол отправился просить помощи у Якова I, монарх ясно дал ему понять и на шотландском диалекте английского, на котором говорил, и на латыни – в трех строчках из Вергилия, – что не желает иметь никаких дел с Чехией.
О praestans animi juvenis, quantum ipse feroci
Virtute exsuperas, tanto me impensius aequum est
Prospicere, atque omnes volventem expendere casus, —
продекламировал Яков I, остроумно перефразировав цитату из «Энеиды»
[21].
