Лишь одно могло возродить Германию – прекращение войны. Однако вряд ли хоть один из князей и монархов в 1630 году задумывался о скорейшем способе установления мира. Иоанн-Георгий Саксонский написал Фердинанду убедительный и красноречивый протест, в котором оплакивал ужасное положение страны чуть ли не кровавыми слезами, но сам отказался ехать в Регенсбург, и этим недвусмысленно показал, как мало народные муки затрагивают его притупленные чувства. Он заявлял, что Фердинанд пытался его запугать, и убедил курфюрста Бранденбургского приехать к нему в Аннабург на другое собрание, созванное в знак протеста. Конечно, он руководствовался самыми возвышенными политическими мотивами, но у Германии было мало шансов установить мир, если двое курфюрстов отказались даже вместе его обсуждать.
Максимилиан повел себя ненамного лучше, а в одном отношении даже хуже, поскольку, решив разделаться с Валленштейном, прибыл в Регенсбург, вооружившись тайной поддержкой папы и Ришелье. В своей уверенности, что в корне германской катастрофы лежит испанское вмешательство, Максимилиан проявил роковую, хотя и типичную, недогадливость: стараясь избавить империю от одного иностранного влияния, он прибегнул к другому.
Если бы Максимилиан отказался помогать или принимать помощь от французских агентов в Регенсбурге, если бы курфюрсты Саксонии и Бранденбурга признали поражение протестантизма вместо того, чтобы стоять до последнего, в Германии наступил бы мир. Королю Швеции пришлось бы уйти восвояси, а война между Бурбонами и Габсбургами велась бы во Фландрии и Италии. Капитуляция в 1630 году избавила бы Германию от еще 18 лет войны, и, хотя условия мирного урегулирования весьма отличались бы от тех, что в конце концов навязали правительства Франции и Швеции в 1648 году, они были бы не намного хуже. Капитуляция в 1630 году означала бы отказ от германских свобод; но эти свободы были привилегиями князей или как максимум городских властей и не имели никакого отношения к правам народа. Свободы для народа не существовало ни до, ни во время, ни после войны. Победа Фердинанда II означала бы централизацию империи во главе с Австрией, установление в немецкоязычном мире единого деспотизма, а не нескольких. Она означала бы тяжкое поражение для протестантизма, но не его гибель. Католическая церковь уже показала, что слишком слаба для выполнения той колоссальной задачи, которую возложил на нее Фердинанд II, и духовное перерождение секуляризованных земель сильно отставало от политической конфискации. Несмотря на достойную восхищения твердость множества протестантов, и на огромное число изгнанников, переселившихся на север в Саксонию, Бранденбург и Голландию, среди молодежи с обеих сторон равнодушных становилось все больше. Организационные меры Фердинанда уже доказали свою неспособность выполнить Эдикт о реституции, и, даже если бы он добился всего, что содержалось в этом документе, он бы не сумел уничтожить протестантизм. Оставались еще Саксония и Бранденбург, а также отдельные районы Вюртемберга, Гессена, Бадена и Брауншвейга (Брауншвайга), которые никем не оспаривались.
Было бы глупо делать вид, будто победа Фердинанда II в 1630 году могла стать несомненным благом. Велики были страдания, уже причиненные Эдиктом о реституции, и его дальнейшее исполнение привело бы к новым бедам, однако встает по меньшей мере допустимый вопрос: а разве еще восемнадцать лет войны не были бесконечно хуже? У тех, кто хотел продолжать войну, были свои веские аргументы: капитуляция роковым образом сыграла бы на руку династии Габсбургов и в Германии, и во всей Европе; Фердинанда II она могла подтолкнуть к дальнейшей агрессии, и он почти наверняка стал бы помогать испанскому королю в войне с голландцами. Власть Габсбургов нависла бы надо всей Европой. Однако на поверку продолжение борьбы лишь привело к не менее гнетущему господству Бурбонов. По условиям мира 1648 года предусмотрительные иностранные союзники сохранили германские свободы, видя в них гарантию слабости Германии. Восемнадцать лет конфликта привели к такому мирному урегулированию, которое оказалось ничуть не лучше с точки зрения внутреннего положения и неизмеримо хуже с точки зрения внешнего, чем любые другие условия, которые могли быть заключены в 1630 году. За германские свободы, безусловно, пришлось заплатить очень дорого.
Быть может, их цена показалась князьям не такой высокой, ведь расплачиваться пришлось не им. Голод в Брауншвейг-Вольфенбюттеле лишь заставил герцога обратить внимание на то, что его стол уже не так обилен, как прежде, а три года неурожая на виноградниках на Дунае однажды не позволили Фердинанду послать в подарок Иоганну-Георгу Саксонскому токайские вина, как он делал каждый год, – вот такие мелкие сквозняки долетали в окна дворцов от урагана, бушевавшего за их стенами. Заложенные земли, пустые карманы, назойливые кредиторы, страдания от ран и тюрьмы, погибшие на войне сыновья – все эти горести человек может вынести со сравнительным самообладанием. Тяжкие душевные страдания из-за политических ошибок, утрата престижа, угрызения совести и осуждение общественного мнения внушали германским властителям сожаления о войне, но редко побуждали их к миру. Ни один из германских правителей не замерз зимой, оставшись без дома, никого не нашли мертвым с набитым травой ртом, никому не довелось увидеть, как насилуют его жену и дочерей; немногие, очень немногие, заразились чумой
[61]. Не зная тревог в заведенной рутине своей жизни, уверенные, что и завтра им хватит еды и питья, они могли позволить себе рассуждать с точки зрения политики, а не человеческих страданий.
7
Регенсбургский съезд курфюрстов 1630 года важен в истории империи только тем, что главные темы, которые там обсуждались, были далеки от Германии. С обеих сторон в дискуссии преобладали старые проблемы голландской войны и давней вражды между Бурбонами и Габсбургами.
Теперь, когда Фердинанд II стал хозяином в Германии, испанское правительство потребовало, чтобы он добился от князей содействия в покорении голландцев. Мадрид ничуть не обескураживал тот факт, что все предпринятые им доселе старания заставить князей занять более происпанскую позицию в этом вопросе полностью провалились. Подкупы в виде пенсионов регулярно выплачивались курфюрстам Кёльна и Трира, герцогу Нойбургскому, некоторым командирам армии и министрам венского двора, даже домашним слугам Валленштейна – и все зря. Курфюрст Кёльнский несколько раз выражал протест против военных операций голландцев, которые проводились фактически на принадлежащих ему землях, но, даже когда близость голландских войск стала вызывать некоторое беспокойство у Тилли, Максимилиан категорически запретил на них нападать. Более того, однажды курфюрсты попросили эрцгерцогиню Изабеллу снять все ограничения на голландскую торговлю ввиду того, что Соединенные провинции, каковы бы ни были их взаимоотношения с Испанией, формально входят в империю и должны пользоваться ее привилегиями наравне с другими членами.
Только неиссякаемый оптимизм Фердинанда II мог внушить ему мысль, будто он сможет заставить князей объявить голландцам войну. И тем не менее его обязательства перед Испанией вынудили его выдвинуть этот пункт едва ли не первым среди требований, когда в начале июля 1630 года он открывал собрание в Регенсбурге. Оправдывая собственное вооружение Мантуанской войной, он указал, что голландцы нарушили целостность империи, и призвал курфюрстов принять против них меры. Те во главе с Максимилианом ответили, что не могут ничего обсуждать, пока Фердинанд II не сократит свою армию и не найдет нового главнокомандующего. Что касается враждебности голландцев, то они ничего такого не заметили; а вот испанцы, с другой стороны, беспардонно используют германскую землю для своих военных операций.
