Таким образом, положение Габсбургов менее чем за 18 месяцев оказалось подорвано со всех сторон. Брюссельское правительство не то что не отвоевало северных провинций Нидерландов, а опасалось за собственную безопасность, лишившись и защиты с моря, и финансовой поддержки. Редко когда испанцы были так непопулярны во Фландрии среди простых людей и знати. На улицах Брюсселя слышались крики «Да здравствует принц Оранский!», и к угрозе нападения извне добавилась опасность внутреннего заговора.
Перед лицом столь многих невзгод – совместного нападения на империю и Нидерланды, объединения в грозную коалицию Франции, Нидерландов и северных протестантов – обе ветви династии Габсбургов вновь заключили официальный наступательно-оборонительный договор. Между тем критика определенной части католического сообщества заставила папу неохотно оказать им слабую поддержку. «Его святейшество, случайно, не католик? – спрашивал один типичный пасквиль и сам же многозначительно отвечал: – Тихо, тихо! Он у нас самый христианнейший»
[68]. Под нажимом Урбан VIII в конце концов пожаловал немного денег церковным землям в Испании, дабы те использовали их для поддержки немецких католиков.
И все же, хоть бедствия и обрушились на династию Габсбургов, в Париже по этому поводу особо не ликовали. Мало того, Ришелье был отнюдь не доволен своим шведским союзником; в последние сто лет французская политика в Германии основывалась на том, что Франция выступала «защитницей германских свобод» и альянс с князьями использовала для того, чтобы обуздать могущество императора. Однако шведский король придавал французской политике так же мало значения, как и саксонской, и взял на себя роль непререкаемого вершителя германских судеб.
Ришелье оказался в нелегкой ситуации. Он проводил анти-габсбургскую, но все же католическую политику, и для него многое зависело от того, удастся ли ему сохранить взаимопонимание между Католической лигой Максимилиана и французским двором. Сначала Густав II Адольф скомпрометировал кардинала тем, что во всеуслышание объявил о Бервальдском договоре, а потом – когда катком проехал по епископствам Центральной Германии, правда не меняя их вероисповедания, но прогоняя епископов, нарезая земли и раздавая их в подарок своим командирам с неунывающей беспечностью. Неудивительно, что Максимилиан и лига обратились к Ришелье с вопросом, чего он хотел добиться, когда субсидировал шведского короля.
Ришелье спешно отправил одного посла успокоить Максимилиана, а другого – одернуть короля Швеции. У первого задача была трудной, у второго – невыполнимой. Племянник кардинала Брезе получил инструкцию обеспечить нейтралитет для Католической лиги. Взамен лига должна была объединиться с Францией и предоставить ей ключевые крепости на Рейне в качестве гарантии своей доброй воли. Инструкции Врезе показывают, насколько Ришелье по-прежнему недооценивал Густава II Адольфа. В роли арбитра Германии король понимал, что должен сохранить контроль над Рейном, и не собирался отказываться от своих завоеваний. Когда Врезе в отчаянии намекнул, что король мог бы оставить Северную Германию себе, если бы обещал Рейн Франции, Густав II Адольф пришел в бешенство и гневно заявил послу, что он, со своей стороны, защищает Германию, а не предает ее. Второй посол, Эркюль де Шарнасе, который занимался предыдущим союзным договором с королем, срочно приехал во Франкфурт-на-Майне утихомиривать разъяренного союзника, но через неделю изматывающих споров добился лишь того, что король частично обязался гарантировать нейтралитет только курфюрсту Трирскому, а маркиза Врезе успокоил прощальным даром в виде золотой шляпной ленты стоимостью 16 тысяч талеров.
Недоуменную досаду Ришелье разделяли и германские князья. Иоганн-Георг, хотя к нему подступались и император, и испанский посол, хотя Валленштейн уже вступил в новые переговоры с Арнимом, не осмеливался заключать мир, когда Густав II Адольф добился такого могущества в Германии. Напрасно он склонял короля к мирному урегулированию, пока сложилась благоприятная обстановка; его союзник отреагировал на его настояния с едким гневом с долей презрения и подозрительности. Королю закралась мысль, что Арним и Валленштейн вступили в тайный сговор или что его давний соперник датский король обхаживает Иоганна-Георга, и Густав II Адольф, устав наконец от непрестанных уговоров саксонского посла, отделался от него апокалиптическими словами, что он «начал этот труд с Божьей помощью, с Божьей помощью он его и закончит».
Адлер Сальвиус, агент короля с самыми большими способностями к убеждению, занимался там, что с самого начала похода по Центральной Германии успокаивал курфюрста Бранденбургского и умасливал его, соглашаясь, что хорошо бы выдать единственную дочь и наследницу Густава II Адольфа за его старшего сына. Но когда в начале 1632 года послы курфюрста во Франкфурте-на-Майне обмолвились о мире шведскому королю, он заявил им, что об этом не может быть и речи в интересах самой протестантской Германии. Протестантская Германия, по крайней мере в лице своих нерешительных правителей, не без оснований полагала, что дальнейшие завоевания лишь озлобят католическую партию и создадут протестантам новых врагов; лучше уж поберечь достигнутое, чем рисковать ради большего. Но Густав II Адольф действовал с имперским размахом; он кардинально реорганизовал завоеванные земли, поощрял торговлю и коммерческие предприятия и даже планировал объединить кальвинистскую и лютеранскую церкви, фактически собираясь разрушить прежнюю хаотичную империю и создать новую. В долгосрочной перспективе его старания, быть может, и были оправданы; но с точки зрения ближайшего будущего и усугубляющихся бедствий страны невозможно было не склониться на сторону князей.
Какую роль уготовил себе Густав II Адольф в своей новой империи, точно не известно. Официально он называл себя не более чем заступником протестантов, а частным образом как-то обмолвился в беседе с герцогом Мекленбургским: «Если я стану императором…» В этой идее не было ничего сверхъестественного: теоретически империя являлась не национальным германским, а межнациональным государством, от которого в силу превратностей судьбы остался только немецкоязычный фрагмент. Французские и даже английские короли, итальянцы, испанцы, датский король в былые времена считали для себя возможным участвовать в императорских выборах. Шведский король с интересами на Балтике, протестант по вероисповеданию, свободно говоривший по-немецки, ничуть не менее годился на роль императора, чем Фердинанд II с его обязательствами перед испанцами, интересами в Италии и католической верой. Для Севера кандидатура Густава II Адольфа подходила даже больше. Кроме того, у него была только одна дочь, и его супруга едва ли родила бы ему других детей; если бы эта дочь, как планировалось, вышла замуж за наследника Бранденбурга, началась бы постепенная германизация шведской династии и самой Швеции, пока она не слилась бы с более развитыми и густонаселенными княжествами Германии.
Несмотря на все это, мысль заменить Фердинанда II Густавом II Адольфом совсем не привлекала главных германских князей. С чисто эгоистической точки зрения они не желали посадить себе на шею правителя, который, располагая собственной армией и опытом завоеваний, мог бы стать еще большим деспотом, чем Фердинанд II. Раскол между Севером и Югом германоязычного мира еще не стал неизбежным, но любому, даже заурядному в умственном отношении германскому политическому деятелю было очевидно, что восхождение Густава II Адольфа на имперский трон приведет лишь к дальнейшему разладу и господство протестантского правителя заставит католических князей лишь теснее сплотиться друг с другом и с Фердинандом. Как бы хорош ни был план шведского монарха, на практике он зависел от доброй воли германских правителей, а ее у них, за небольшим исключением, никогда не было. Именно о них он как-то раз сказал: «Я боюсь глупости и предательства больше, чем силы». Производя впечатление, будто он стремится завладеть империей и перераспределить немецкие земли среди своих военачальников, король не сделал себя популярнее.
