Победа вернула имперским войскам боевой дух, и, продвигаясь по Вюртембергу, они все сметали на своем пути. Иоганн фон Верт, командир баварской кавалерии, дослужившийся до офицеров из рядовых, и Изолани, начальник хорватского контингента, подавили последние слабые очаги протестантского сопротивления. Геппинген пал 15 сентября, Хайльбронн – 16-го, Вайблинген – 18-го; 20 сентября король Венгрии вошел в Штутгарт и установил власть императора над всем Вюртембергом. Между тем Пикколомини и испанцы добрались до Рейна; 18 сентября они взяли Ротенбург, 19-го переправились через Майн, 30-го овладели Ашаффенбургом, 15 октября – Швайнфуртом, и Хайльброннская лига поспешно перебралась из Франкфурта-на-Майне в Майнц, полагая, что там безопаснее. Оксеншерна остался, чтобы принять отступавшие войска, числом всего 12 тысяч человек, павших духом, мятежных, не получавших содержания. Он понимал, что спасти положение можно только одним способом: назначить Бернгарда единственным главнокомандующим и просить денег у Ришелье.
Лавина бедствий набирала силу, на глазах у теряющего надежду Оксеншерны одна за другой отсекались ветви Хайльброннской лиги. Нюрнберг был взят 23 сентября, 5 октября – Кенцинген, 21-го – Вюрцбург. В Южной Германии держались только Аугсбург и крепость Хоэнтвиль (ныне руины у города Зинген западнее Боденского озера); на Майне – Ханау; в южных прирейнских землях – Страсбург и Гейдельберг (Хайдельберг). Хайльброннская лига полностью потеряла два из четырех округов и все главные города в Центральной и Южной Германии, кроме Аугсбурга. Уже невозможно было собрать денег за счет налогов с и без того уже обескровленной Швеции, где громко требовали немедленного мира, а ресурсы немецких союзников она неуклонно теряла. От Банера из Силезии пришли удручающие известия о том, что курфюрсты Саксонии и Бранденбурга готовы отречься от шведов, что голодным и оборванным войскам в Северной Германии неоткуда взять денег, что в Силезии им отказали в постое и теперь им придется идти на зимние квартиры аж до самого Магдебурга и Хальберштадта.
В таких условиях Бернгард и остаток Хайльброннской лиги от отчаяния вступили в переговоры с Ришелье. 2 ноября 1634 года они подписали так называемый Парижский договор, согласно которому Людовик XIII предлагал выделить 12 тысяч человек и сразу же выплатить полмиллиона ливров в обмен на гарантии католической веры в Германии, уступку городов Шлеттштадт (Селеста) и Бенфельд в Эльзасе и контроль над плацдармом в Страсбурге. Без участия Франции нельзя было заключать ни мира, ни перемирия, а ее правительство не связывало себя обязательством открыто вступить в войну или выделить более обещанных 12 тысяч человек. Для Акселя Оксеншерны, вынужденного согласиться на переговоры, они стали последней линией обороны, и он наотрез отказался ратифицировать готовый договор от имени несовершеннолетней шведской королевы. Он рассудил точно, ибо понял, что Ришелье, радуясь падению своего слишком могущественного союзника, еще не осознал, насколько великие опасности грозят ему самому. Когда кардинал это поймет, а это непременно случится, он изменит свои условия. Храня присутствие духа в минуту тяжелейшего испытания, Оксеншерна тянул время.
В начале ноября кардинал-инфант пересек фламандскую границу и с большой помпой вошел в Брюссель не как священник, а как военачальник, одетый в багрянец и золото, опоясанный мечом своего предка Карла V. На Рейне Бернгард Саксен-Веймарский отошел на левый берег, чтобы соединиться с французскими войсками, поспешно набранными ему в помощь, и на землю Германии пришла сравнительно мирная зима.
7
Зима 1634/35 года была последней передышкой перед открытым конфликтом между Бурбонами и Габсбургами, последней минутой, когда империя еще имела шанс, по крайней мере в теории, установить мир. Именно тогда Иоганн-Георг, таща за собой курфюрста Бранденбурга, встал стеной и добился мирного договора; однако условия его, целью коих было обеспечить мир, превратились в новый союз для продолжения войны.
Переговоры, которые привели, с одной стороны, к заключению Пражского мира и к объявлению Францией войны Испании – с другой, стали знаком новой эпохи. Сложившаяся в империи ситуация породила новую проблему, и подоплека конфликта, неприметно менявшаяся в течение 17 лет, довершила метаморфозу. Стареющий император, курфюрсты Саксонии, Бранденбурга и Баварии, канцлер Швеции и Ришелье пока еще не отступали от прежнего курса, но вокруг них возникло новое поколение военных и государственных деятелей. Взращенные войной, они несли на себе печать становления в виде чуждого их отцам осторожного, циничного и презрительного отношения к духовным идеалам.
Когда похоть и корысть овладевают распадающимся обществом, даже самый праведный Крестовый поход утрачивает свой возвышенный характер, но тот слабый религиозный смысл, который имела Тридцатилетняя война, она потеряла совсем по иным причинам. «Великое духовное противостояние, – говорит Ранке, – перестало влиять на умы людей». За причиной не надо далеко ходить. В то время, когда растущее увлечение естественными науками открыло просвещенному миру новое мировоззрение, трагические плоды труда прикладной религии дискредитировали церковь в роли главы государств. Дело не в том, что в массах ослабела вера; она еще упорно цеплялась за свое место даже среди образованных и мыслящих людей, но приобрела более личный характер, по сути дела превратившись в вопрос отношений человека с Создателем.
Фридрих Богемский (Чешский) лишился короны, потому что оскорбил своих подданных из послушания своему кальвинисту-капеллану; его сын, принц Руперт, кальвинист по вероисповеданию и морали, воевал в Англии за англикан и католиков против пресвитериан и индепендентов, потому что для него, как и для большинства его ровесников, религия была исключительно личным делом.
Духовность неизбежно исчезала из общественной жизни, религия начала вырождаться на фоне частных домыслов, а священники и пасторы, постепенно лишенные государственной поддержки, вели безнадежную битву с философией и наукой. Пока Германия страдала в своем бесплодии, над Европой занималась новая заря, забрезжив в Италии и освещая Францию, Англию и северные страны. Декарт и Гоббс уже писали свои трактаты, открытия Галилея, Кеплера и Гарвея заняли свои места в сокровищнице общечеловеческого знания. Разговоры о рассудке повсюду сменяли собою слепые импульсы духа.
По существу это и были одни разговоры. Небольшая группа образованных людей, которые были в состоянии оценить важность нового знания, могла поделиться разве что слабой тенью своей учености. Нужно было еще найти новую эмоциональную потребность, которая бы заняла место, оставленное религиозными убеждениями; и этот пробел заполнило взбурлившее национальное чувство.
Принципы абсолютизма и представительства теряли поддержку религии; зато они получили поддержку национализма. В этом и лежит ключ к пониманию характера войны в ее последний период. Понятия «протестант» и «католик» постепенно утратили свою силу, вместо них все более грозными становились такие, как «немец», «француз» или «швед». Борьба династии Габсбургов с ее врагами переродилась из конфликта между двумя религиями в борьбу наций за политическое равновесие. Новые стандарты хорошего и плохого вошли в мир политики. Прежняя мораль рухнула, когда римский папа выступил против Крестового похода Габсбургов и когда католическая Франция, руководимая своим великим кардиналом, решила субсидировать протестантскую Швецию. После этого незаметно и быстро крест сменился флагом, а клич Белой горы «За Святую Марию» – кличем Нёрдлингена «Да здравствует Испания».
