Антонио щелкнул пальцами перед глазами Родриго, тот вздрогнул, и поняли, что следующий щелчок будет из огнестрельного.
– Сколько тебе, Вильгельм? Два ящика? Три? – Антонио крикнул что-то по-итальянски своим «молодцам». – Или ты не только за товаром? – хитрый мафиозо подмигнул дедушке. Наверное, заметил, что Вильгельму понравилась шпиц, которую он держал у себя дома.
– Три. Антонио, в прошлый раз, когда я был у тебя дома, я забыл у тебя портсигар. Я поднимусь за ним? Ты сможешь проследить за погрузкой?
– Мой дом – твой дом, Вильгельм, и если на пороге тебя ожидал прохладный прием, я обязан искупить его своим доверием.
Вильгельм зашел домой, поздоровался с сестрой Антонио. На улице сын мафии считал деньги, которые ему дал Вильгельм. Мой дед поднялся на второй этаж, чтобы забрать портсигар. Он специально оставил его в комнате, где была его возлюбленная. Они обнялись, он помог ей взобраться на лестницу, которая вела вниз, к другой стороне улицы, где Вильгельма ждал его водитель.
Возлюбленной деда была моя будущая бабушка. Он проводил ее взглядом и спустился назад к Антонио.
– Нашел портсигар?
– Да, спасибо, что не перекладывал его никуда. Не мог не встретиться взглядом с твоей собачкой, – Вильгельм посмотрел на деньги, которые дал своему партнеру. – Что, все нормально?
– Да, но здесь на пять сотен больше.
– Это чтобы ты был уверен в твердости моих намерений на дальнейшее сотрудничество, друг мой.
Обман дедушки не был бы таким печальным для мафиозо, если бы не одна маленькая деталь. Моя бабушка была не просто собакой Антонио. Это был семейный талисман, который оберегал всю его семью от всех невзгод. Ну, например, от атаки голубей или полицейских, от русских женщин, которые везде захватывают власть, и от блох, которые заводятся у портовых рабочих.
Через два часа приехали копы и арестовали всю группировку Антонио, потому что 500 долларов были мечеными. Вильгельм знал, что на свободе Антонио никогда не простит ему «кражу» его любимого шпица, самой красивой собаки, которую знал мой дедушка.
А когда в суде адвокат Антонио пытался обвинить Вильгельма, что он был сообщником подсудимого и продавал вместе с ним алкоголь, то присяжные ему не поверили. Не поверили, что собаки вообще могут что-то продавать и тем более вертеться в таких серьезных кругах, как итальянская мафия.
Ведь собаки не разговаривают.
Писатель выбирает ром
В тридцать втором дед даже поставлял алкоголь на одну из голливудских студий. Как он писал в мемуарах, некоторые роли было просто невозможно играть трезвым. Например, роль сурового, но романтичного тюремщика. Или погонщика мулов. Или старых евг’еев, которые должны половину хронометража лицезреть полураздетых красоток и не иметь возможности к ним притронуться ни в рамках съемочного процесса, ни после.
Он думал, что занимается благим делом. В Америке двадцатых-тридцатых люди буквально жили своей работой, и мой дед чувствовал себя главным голливудским дилером, который помогал горе-актерам играть, режиссерам – забывать свои неудачи, а операторам – расслаблять свои уставшие от красоты глаза.
Вильгельм Юстас Шпиц был собакой особой породы, с идеальными белыми усами и рубашкой. А его благовоспитанность всегда удачно скрывала в нем бутлегера.
Вильгельм даже был в гримерке Мэрилин Монро, но самой Королевы там не было – он опоздал на каких-то две-три минуты и из-за сцены слышал, как она поет перед публикой.
Я дальше читаю дедушкины заметки. Он не написал, где познакомился с Хэмингуэем, но ясно, что встреча их носила крайне прозаический характер (писатель пришел к Вильгельму за ромом), между ними состоялся диалог, который они перенесли в апартаменты Эрнеста.
– Вильгельм.
– Эрнест.
– Вильгельм.
– Эрнест.
– Я просто пытаюсь убедиться, что в следующее мгновение ты не разучишься разговаривать.
Вильгельм побывал на Второй мировой войне. Побывал впервые на своей родине и бегал по Берлину, когда русские захватили Рейхстаг. Тогда он впервые понял, что те байки, что травила массмедиа в Америке насчет СССР, – полная чушь. Раньше русские для него были немытыми неандертальцами, которые хотели все сделать общим. А после Берлина он понял, что они просто хотели быть свободными. И то, что их свобода называлась «социализмом», не делало ее ни лучше, ни хуже той, что была в Америке.
– Эрнест, скажи мне. Ты же старомоден. Гений, не спорю. Но ты же живешь прошлым миром. Мир другой. Пора меняться, идти в ногу со временем. А ты ни бедняков, ни богатых не любишь. Как ты с этим живешь?
– Собак люблю, дельфинов, свою жену, каждый раз разную. А вообще, Вильгельм, что касается нового мира – к говорящим псам-то я успел привыкнуть.
– Разве я не один такой на этом побережье?
– На этом – один. Но оглянись вокруг и поймешь, что лучше быть псом, чем шакалом, а половина людей – это блохастые сволочи.
– Ну, ты загнул. Надо к людям попроще.
– Так я попроще. Другая половина – это женщины. К ним у меня никаких вопросов. Одни претензии и недопонимание.
– Эх, Эрнест, без женщин было бы не о чем писать.
– Почему? Лучше всего у меня получаются эпизоды, где женщина куда-то ушла, пропала, или бросила кого-то, или, что еще хуже, – забеременела и вот-вот из женщины превратится в «мать».
– А матери – не женщины?
– Матери уже люди, а быть человеком, да еще и женщиной – это самое сложное, Вильгельм.
– Еще сложнее, если ты еще и собака вдобавок ко всему.
– Ну и черт же ты Вильгельм. Закажи еще два дайкири, пожалуйста.
Вильгельм дожил до 85 лет и умер в Швейцарии. Последним абзацем в его мемуарах значилась фраза:
«Мир придумал много нового за двадцатый век. Лифчики пуш-ап, ядерное оружие, радио, телевидение и телефон. Но мультиков для собак никто так и не снял. Это большое упущение. Потому что были бы мультики для собак – было бы гораздо меньше проблем. Мой дед всю жизнь бежал за воображаемой палкой, которую ему кинула жизнь. В своих мемуарах он писал, что хотел бы снять мультик об этой погоне. Без слов и гав-гавов. Чистое движение. Чистый полет над пропастью. И с ящиком рома, который бы перманентно висел в углу кадра».
Исполнить его мечту или нет – я еще не решил. Но мне кажется, стоит попробовать.
Прага
Для кого-то детство началось с диалога из-под стола. Для кого-то – с отцовской фуражки или маминых туфель. Кто-то впервые вспомнил себя в детском садике.
Сказать, что у меня все совсем по-другому, – ничего не сказать. Моим первым вспоминанием из детства была прогулка по Вацлавской площади в яркий солнечный день. Я был еще меньше, чем сейчас, и такой же пушистый. Моя умильность распространялась за сто шагов.
