Я тут же вспоминаю поцелуй с Джейхи. Но даже это не помогает мне забыть о разговоре с мамой.
Еще немного, и Джиджи взорвется, если не заговорит, так что я громко вздыхаю, давая ей понять, что она может больше не молчать.
– Снег идет.
Джиджи выглядывает в окно. Крошечные снежинки летят вниз. Они превратили город в конфетное королевство.
– Вижу, – огрызаюсь. В желудке урчит.
Когда я была маленькой, я обожала снег. Мы с мамой надевали тяжелые зимние пальто и шли в парк в Квинсе, когда зеленые поля облачались в белое. Даже сейчас кажется, что снежинки на Манхэттене слишком тощие.
Мы играли в снежки и делали снежных ангелов, и она рассказывала мне про Корею. Мама никогда не говорила о своей учебе в балетной школе или о том, почему ушла, но она любила вспоминать, как жила с тремя своими сестрами, как они помогали маме с готовкой и шитьем. Какой простой тогда была жизнь, и как она шила маленькие платья для постановок.
Мне нравилось слушать о ее сестрах: одна высокая, другая капризная, третья совсем малышка. Мама была средней. Мне так хотелось иметь брата или сестру, чтобы разделить с ними свои воспоминания. Но тогда мне хватало и матери. А когда я всерьез занялась балетом, она постепенно становилась все тише и тише, и мы почти перестали разговаривать.
– Давай выйдем. – Глаза Джиджи светятся от счастья, но потом она переводит на меня взгляд и опускает голову. – Или нет. Ну да, дел по горло. Да и поздно уже.
Она снова садится за стол и начинает сражаться с математикой.
– Ты скучаешь по своей семье? – спрашиваю я, забираясь в постель. Не знаю, почему вдруг решила ее спросить. Может, потому, что не могу перестать думать о матери. Все это время я считала, что расту без отца, но по пути я поняла, что давным-давно потеряла и свою мать. Теперь я практически сирота. – Они ведь так далеко. Тяжело, наверное.
Она поднимает на меня полный грусти взгляд.
– Да. Я бы стольким хотела с ними поделиться. – Джиджи снова стучит карандашом. Неуемная. – Но у меня здесь тетя живет. На каникулах мы ходили смотреть «Шоколадного Щелкунчика» в Гарлем. Весь каст – афроамериканцы. И еще у нас есть список ресторанов по всему городу… Мы стараемся каждую неделю вычеркивать оттуда один. – Она смотрит на свой плоский живот. – Но я стараюсь не увлекаться.
И вдруг я слышу, как мои губы произносят:
– Я свожу тебя попробовать корейскую кухню. В Мидтауне есть несколько клевых местечек.
Я давно никуда не хожу просто так – с тех пор, как мы поругались с Сей Джин. Мне не хватает прогулок с друзьями по Геральд-сквер и по улочке, которую за глаза зовут Корейской Дорогой, словно ее выкрали сюда прямиком из Сеула.
– А с отцом часто разговариваешь?
– Раз в неделю точно. – Джиджи смотрит на фотографию на столе: на ней они с родителями на пляже, волосы их развеваются, кожа блестит. Выглядят ужасно счастливыми. – Мой отъезд ударил по нему сильнее, чем по маме. Хотя он в этом ни за что не признается.
На моем столе нет ни одной фотографии.
– А я не знаю своего отца. – Сажусь в кровати. Я никогда не заговаривала об этом с кем-то, кроме своей мамы. Ну, еще с Сей Джин. – Кажется, он тоже танцевал. Но я не уверена. Мама о нем не говорит.
Джиджи молчит, словно не может подобрать слов. И я продолжаю:
– Но я хочу узнать. Обязательно это выясню. Даже если это меня убьет.
Меня или мою мать.
– Дерзай. – Джиджи сверкает зубами. – Это ведь так важно для тебя. Ты – прирожденная балерина. Это у тебя в крови. Знаешь, я ведь могу тебе помочь. Чем смогу.
Не знаю, почему я удивляюсь. Джиджи всегда готова помочь. Даже такой, как я, нелюдимой и неприветливой. Может, стоит вести себя с ней помягче. Может…
– Спасибо, но я и сама справлюсь. – Поворачиваюсь к ней спиной.
Я не заплачу. Ни за что. Только не перед ней. Я давно разучилась подпускать людей так близко.
22. Джиджи
Время в Нью-Йорке бежит гораздо быстрее, чем в Калифорнии. Дни наполнены сплошными репетициями, занятиями, домашкой и, конечно, Алеком – и пролетают в суете. Иногда я выбираюсь по утрам в парк и наслаждаюсь тишиной – парк всего в паре кварталов отсюда, но многие девочки о нем даже не знают. Иногда я зову Джун с собой, но она никогда не соглашается. Сейчас вот отнекивается тем, что ей слишком холодно. А мне погода как раз нравится: горячее дыхание превращается в пар, и это так здорово! А особенно хорош свежевыпавший снег. Но слова Джун напоминают мне, что совсем скоро он растает.
Тоской по дому меня обычно накрывает ночью.
Подошло время завтрака – за окном светлеет, – но в столовой почти пусто. В Сан-Франциско сейчас обед, там я в это время возвращалась из школы, а мама готовила мне что-нибудь на перекус перед репетицией. Частенько это был домашний йогурт с черникой или сваренные вкрутую яйца с тостами. Мама рисовала в студии рядом с кухней, а отец выходил из кабинета с широкой улыбкой на лице. Он закидывал меня миллионом вопросов о том, как прошел мой день, о балете, о школе и о моем самочувствии. Но хуже всего – он спрашивал о мальчиках.
Мне нечего было ему рассказать. До Нью-Йорка, до Алека, у меня никого не было – и отца это устраивало. Но сейчас-то все изменилось. С Алеком мне хорошо, с ним я словно бы на своем месте, как будто он – тот самый. С ним я не так сильно скучаю по дому. Он делает меня счастливой.
Передвигаю инсектарий с бабочками на стол и открываю окно. На рамах скопился снег, сыплется на пол. Засматриваюсь и не могу сосредоточиться на математике. Снежинки так красиво замирают на стекле, прежде чем растаять. Дома, в Сан-Франциско, был только туман. Но вот как на самом деле должен выглядеть февраль, а вместе с ним и День святого Валентина.
Жужжит телефон. Слышу, как ворочается Джун, пока я ищу его на своей кровати. Похоже, на этой неделе ее раздражает любое мое действие. Сейчас она еще более замкнута, чем прежде. Может, из-за парня? Хотя вряд ли она мне расскажет, даже если и так. Наша дружба закончилась, не начавшись. Словно не было того разговора о ее отце.
Я написала об этом своей калифорнийской подруге Элле, и она предположила, что все дело в кастинге. Я ведь не знаю, каково это – быть дублером. Каково это – всегда быть на вторых местах.
– Хочешь, вместе порепетируем завтра после пилатеса? – поворачиваюсь к Джун.
Она не отвечает так долго, что я почти забываю, что вообще задавала вопрос.
– Нет, – подает наконец голос.
– Тогда можем сходить на Таймс-сквер.
До того как я переехала сюда, постоянно представляла, что крепко с кем-нибудь сдружусь и мы будем везде вместе. Но этого, конечно, не случилось.
– Зачем мне вообще туда идти? – Она хмурит брови. – Там грязно. Шумно. И полно туристов.
