Я никогда раньше не слышала ее такой. Что-то странное происходит.
– Покажи.
– Что?
Это невозможно, но голос Бетт становится еще беспомощнее.
– Покажи, насколько усердно ты трудилась.
Мы и до того не шевелились, но теперь совсем превратились в статуи. Бетт шумно вдыхает. Не представляю, как ей это удалось: зал закрыт, воздуха мало, и мы здесь все скоро задохнемся.
А потом Бетт начинает танцевать, скользит по полу, трясется, поднимаясь на цыпочки, теряет равновесие, когда делает арабеск. Она – Батильда, богатая женщина, которая обручена с Альбертом, мужчиной, влюбленным в Жизель. Роль небольшая, но Морки изменила в танце кое-что специально для нее – в оригинальном балете такого не было.
Все не так уж и плохо. Технически выглядит хорошо, и есть в ее движениях некая элегантность и текучесть. Но и сдержанность тоже. Неуверенность. Прямо как в тот вечер, когда я помогала ей с пируэтами. Техника на месте, красота тоже, но контроля нет. Никогда не видела, чтобы Бетт так танцевала.
Музыка смолкает, и Мистер К. молча выходит. Я вижу, как Бетт сглатывает и как Морки указывает пальцем, и мы все идем к станку, будто бы ничего и не случилось.
– Вариации, – объявляет Морки и подходит к Бетт.
Каждый работает над своей, чтобы дать мышцам расслабиться и привыкнуть. Элеанор растягивается на станке и, кажется, что-то бормочет про себя. Слышу, как она повторяет названия каждого своего движения в одном ей известном ритме. Появляется Сей Джин. Ее невозможно не заметить. Она нависает надо мной – руки в боки.
– Слышала, ты уезжаешь.
Она притворно грустит. Ее друзья смеются. Радостное предвкушение в моей груди сворачивается, становится твердым и холодным и проваливается вниз.
– Что?
– Моя мама говорила, что ты уезжаешь. Что-то там… – Она делает паузу и прикладывает палец ко рту. – Ах да, в нормальную школу. Потому что ты не получила роль. Застряла на месте дублерши.
Сжимаю в руках свитер и представляю, как мать звонит миссис Квон, чтобы обсудить мой уход из балетной школы, а также спросить, слышала ли она что-то об экзаменах.
Стискиваю зубы, чувствую, как натягивается от напряжения кожа. В глазах Сей Джин – осуждение. Я знаю, о чем она думает: настоящая корейская балерина никогда не сбежит. Она будет работать, работать и работать, пока не станет лучше всех остальных, пока не добьется своей роли. Таков корейский путь. Таково мое наследие.
– Я не уезжаю. Не беспокойся. – Изображаю поцелуй.
Она вспыхивает:
– А я и не волнуюсь. Просто подумала, ты должна знать, что о тебе люди говорят.
– О, да я только начинаю. – Мой голос становится громче, и мне не важно, кто меня услышит. – Ты и понятия не имеешь, что грядет.
Подхожу к ней ближе, чтобы она почувствовала, насколько я серьезна.
– Ты никого не впечатлишь, И Джун, – отвечает она, но все же слегка отклоняется, словно мой выпад ее задел. – Ты и столкнула меня с лестницы, и я тебе еще припомню. Ненавижу тебя.
И секрет Сей Джин вертится у меня на языке. Я почти выкрикиваю ей в лицо «Лесбиянка!», чтобы это слово эхом отразилось от студийных зеркал. Но я не могу. К тому же один поцелуй ничего не значит. Да и что с того, если это даже окажется правдой? Это Сей Джин боится ее. Но сейчас это мое единственное оружие, так что нужно приберечь его для нужного момента. Может, чтобы ее мать смогла это услышать. Чтобы слово, не важно, правдивое или ложное, имело значение.
Придвигаюсь к ней, чувствуя прилив сил.
– Ты уверена? Было время, когда я тебе очень нравилась. Помнишь?
Она сбегает – и прихвостни ее за ней следом. Появляется мистер К. и раздает замечания по репетиции. Он снова разглагольствует об эмоциях, Жизели и балете. А потом отпускает нас. Мы кланяемся, учителя уходят. Я пропускаю растяжку – хотя не стоило бы, – потому что не хочу слышать краткое резюме репетиции. Не хочу слышать, что все они согласны с мистером К.: дублерам здесь нет места. Иногда просто сидеть и слушать – слишком тяжело. Слово «дублер» кажется неудачным, бессмысленным, невидимым.
Подхожу к почтовым ящикам – мама должна была оставить для меня сухое мыло. Поворачиваю ключик, дверка распахивается. Внутри – три упаковки корейской лапши и конверт. А мне ведь никто никогда не писал: ни писем, ни открыток, ни даже извещений. А мама присылает только еду.
Какая-то часть меня надеется, что это от Джейхи. Может, рисунок. Или комикс. Это глупо, я знаю. Я бы смеялась над любым, кто ведет себя так, как я сейчас. Но я не могу избавиться от этого чувства, как бы ни старалась. Мои мысли превращают крошечный конверт в целое событие.
Жду, пока не окажусь в комнате одна, и открываю его. Достаю бумагу и разворачиваю. Пробегаю по напечатанным словам. Пальцы становятся влажными, и бумага выскальзывает из рук.
Это подтверждение того, что я иду в школу.
Это расписание летних занятий.
Это конец.
Я почти падаю: колени не держат, сердце вот-вот остановится, голова тяжелая. Меня выворачивает. Я даже не успеваю добежать до мусорной корзины. Обжигающая, липкая жидкость стекает по моему черному леотарду, оставляя кусочки полупереваренного грейпфрута на белом тютю от мадам Матвиенко. Я даже не прикрыла рот руками. Падаю на колени. В глазах жжет. В груди тянет. Сейчас меня снова вырвет.
Дверь открывается. Это Джиджи.
– Господи, Джун! – Она подлетает ко мне с корзиной.
Я икаю, и от этого болит живот. Слезы текут по щекам, и я не могу остановиться, плачу, пока Джиджи держит меня над ведром и я пытаюсь опустошить мой и без того пустой желудок. В мусоре лежат остатки китайской еды навынос, и от этого меня мутит еще сильнее. Джиджи гладит меня по спине в каком-то странном ритме, похожем на песню.
Не могу пошевелить руками – кажется, тону прямо в полу. Вся моя энергия теперь лежит в этой мусорной корзине. Джиджи вытирает мне лицо и грудь, и тютю сухим полотенцем. Она включает мой электрический чайник, а я сижу разбитая. Джиджи подносит мне дымящуюся чашку. Она даже умудрилась заварить чай правильно. По-корейски. Достала заварку из моей сумки, налила в чашку кипяток. Бросила чуть чаинок сверху, чтобы они не успели потонуть. Я и не думала, что она знает все это.
Джиджи молчит. Наливает мне еще чашку. Помогает раздеться. Снова чистит все вокруг. Накрывает меня одеялом. А потом наконец спрашивает:
– Что случилось?
В ее глазах – беспокойство. Искреннее. Словно она любит меня. И я начинаю плакать, потому что я-то отношусь к ней ужасно. Мне так хочется сказать ей, что я не умею быть хорошей. Что я так долго была злой, что просто разучилась. Это рефлекс. Такой же, как рвота. И внутри меня есть темные вещи, которые продолжают всплывать.
Вместе со словами из меня будто выходят остатки ужина. Я рассказываю ей об обычной школе, о том, что не знаю, кто мой отец, даже признаюсь, что толкнула Сей Джин. У Джиджи округляются глаза, а губы сжимаются. Но она не отходит от меня. Не морщится в осуждении. Она просто говорит, что все будет в порядке, и гладит меня по голове, пока я не начинаю проваливаться в сон, уставшая от рвоты, разговоров и эмоций. Я дремлю. В голове слишком много слез. Горло все еще саднит.
