Я присаживаюсь на громоздкий мешок с постельным бельем, который сегодня одна втащила вверх по лестнице. Карен позвонила и сказала, что поскользнулась на лужице масла в местном супермаркете и сейчас сидит в больнице, ждет, когда ей на запястье наложат гипс. Я вращаю головой из стороны в сторону, чтобы облегчить напряжение в шее. Теперь мои мышцы болят от тяжелой физической работы, но я помню время, когда они болели от других причин: долгие часы физиотерапии, чтобы руки вновь набрали силу; занятия йогой, которые помогли мне восстановиться, но после которых тело всегда было зажатым и болезненным. А до всего этого, помню, как я держалась – плечи напряжены и сжаты – в ожидании новой гневной вспышки Зака. Гнев проще было переносить, чем холодность, которая всегда сменяла его так же неизбежно, как ночь сменяет день.
Зак переменился почти тотчас же, как мы вернулись из медового месяца. Или я обманываю себя и эти приступы холодности, когда он сворачивал свою любовь, словно ковер, который в любой момент мог выдернуть у меня из-под ног, были всегда? Оглядываясь назад, я вспоминаю, что признаки были с самого начала. Но я их не заметила.
Он позвонил на следующий день после нашего знакомства:
– Привет, это Аби Няня? Это Зак Хоуз. – Его голос звучал уверенно и слегка поддразнивающе. Тогда я приняла это за дружелюбие или даже удовольствие от того, что он услышал меня. Но теперь я понимаю, что это было скорее удовлетворение кошки, заметившей добычу и готовой насладиться погоней.
Я подумала, он звонит поблагодарить хозяйку за вчерашнее гостеприимство.
– Привет, Зак. Боюсь, сейчас никого нет. Я могу что-то передать?
– Да, ничего. Вообще-то, я хотел поговорить с тобой.
Я пришла в замешательство. Я не представляла, что такого он может сказать. Разве что спросит, можно ли порекомендовать меня друзьям, которым иногда нужна няня. Но тут он спросил:
– Я подумал, может, я свожу тебя на ужин как-нибудь вечером? Полагаю, они отпускают тебя время от времени?
– Ну, да, по понедельникам я не работаю. И по выходным бывает немного свободного времени. Но обычно не вечером… – Я поняла, что начинаю нервно тараторить, и мысленно приказала себе заткнуться. Пусть сам говорит.
– Ладно, хорошо. А в следующий понедельник ты свободна?
– Дай-ка подумать, это какое число? – притворилась я, что размышляю. Хотя прекрасно знала, что в этот вечер я совершенно ничем не занята, как и во все остальные вечера в обозримом будущем. Обычно я проводила свободное время, развалившись перед телевизором в своей комнате наверху, рядом с комнатой Фредди, убавив звук, чтобы он не услышал. Если бы он понял, что я там, он бы захотел, чтобы я его выкупала и уложила в кровать, потянулся бы пухлыми ручками, чтобы пододвинуть мое лицо к своему и запечатлеть свой мокрый поцелуй. – Хм, да, думаю, что свободна.
– Отлично, я заеду за тобой в восемь. До встречи.
– Спасибо, Зак. Буду ждать.
Я старалась казаться безразличной, но как только он повесил трубку, взбежала по лестнице в свою комнату и распахнула дверцы узкого шкафа, отчаянно пытаясь придумать, что бы надеть.
К вечеру понедельника я остановилась на новой паре узких джинсов с туникой и короткой курткой, надеясь, что мой наряд излучает утонченность и стиль. Я смыла с волос остатки картофельного пюре (следы восторженного отношения Фредди к сегодняшнему обеду), и гораздо внимательнее, чем обычно, обращалась с феном и выпрямителем.
Несмотря на все усилия, я все равно чувствовала себя нескладной и недостаточно нарядной, когда он открыл для меня дверцу машины и помог сесть. Но он, кажется, ничего не имел против того, что я очень молода да и нервничаю. Он внимательно расспрашивал меня в тот первый вечер, завораживая меня ярким светом своих пронзительных голубых глаз. Поначалу я чувствовала себя напуганным кроликом в свете фар, но время шло – а Зак снова и снова подливал мне вина – и я начала расслабляться и даже наслаждаться его вниманием. Это было ощущение, совершенно для меня непривычное. Но оно мне нравилось. И я хотела еще.
Целуя меня на прощание, он был нежным и ласковым. Потом мягко чуть отодвинул меня, окидывая своими насмешливыми глазами.
– Малышка Аби, – сказал он. – Как же ты идеальна.
Всего шесть слов. Этого хватило.
Я приняла паутину, которой он оплетал меня, за что-то другое: за обещание безопасности и защиты. Я приняла ее за любовь.
Элиан, 1940
Не знать – хуже всего на свете, думала Элиан, выжимая половую тряпку и откладывая ее. Все пытались, насколько возможно, жить привычной жизнью, и она только что закончила сегодняшнюю работу в шато. Она закрыла кухонную дверь и побрела вниз по холму, над ней в вечернем небе кружили и метались стрижи.
Граф сказал им, что сообщают о воздушных налетах на севере, что поступают разрозненные новости о жертвах среди гражданского населения. На секунду Элиан представила, каково это было бы, если бы вместо птиц над ее головой кружили самолеты со смертоносным оружием. Она почувствовала, как к горлу подступает паника, а сердце начинает колотиться.
– Мирей, где же ты? Вернись к нам невредимой. Пожалуйста, вернись домой, – произнесла она вслух, но слова прозвучали слабо и беспомощно, их унесло легким ветерком, шевелящим листья акаций вдоль дороги.
Когда она подходила к повороту на дорогу, ведущую к мельнице, пара ворон, сидящих на столбе впереди, вдруг сорвались в воздух. Громкое хлопанье крыльев и хриплое, рассерженное карканье напугали ее, и она вздрогнула. Она взглянула на дорогу, узнать, что их спугнуло. В ее сторону ковыляла сгорбленная фигура, изможденная на вид. Сначала Элиан подумала, что это идет какая-то старуха, но фигура, приближаясь, приподняла запыленную голову и Элиан узнала, кто это.
– Мирей! – вскрикнула она и побежала сестре навстречу. Та как будто споткнулась, ноги ее подкосились.
– Возьми ее, – пробормотала Мирей, сунув в руки Элиан какой-то тряпичный сверток, и упала без сознания. Сверток был на удивление тяжелым и теплым. А потом вдруг разразился плачем, тонким, жалобным плачем ребенка, ослабленного жаждой и голодом.
* * *
Элиан сидела на кровати Мирей в их спальне и поглаживала ее по волосам, пока та рассказывала о своем бегстве из Парижа и последних ужасных днях на дороге в компании тысяч других людей, ринувшихся из города. Одни были беженцами из Польши, Чехословакии, Австрии и Германии, уже раз покинувшими свои дома и теперь снова пустившимися в дорогу. Другие – парижанами, опасавшимися за свою жизнь и жизни своих детей теперь, когда на город начали падать бомбы и прибывали отряды врага. А некоторые, как Мирей, просто знали, что в такое время должны быть со своей семьей.
Она ушла вместе с Эстер, другой работницей ателье, и ее дочерью Бланш, которой только недавно исполнилось девять месяцев. Эстер приехала из Польши прошлой весной, совершенно одна, ожидая ребенка.
– Муж думает, что в Париже для меня будет безопаснее, – объяснила она в первый день работы, умещая шитье на мягко округлившемся животе и работая акуратными быстрыми стежками. – Надеюсь, это будет хорошее место для нашего ребенка.
