Узнав всю историю из первых уст, я упросил «тетю» написать Сашке письмо с просьбой приехать за своей долей дядиного наследства. Пусть это известие станет психологическим толчком, как ему, так и Авдотье Никитичне, которой положительные эмоции просто необходимы. И как только чернила подсохли, постарался разобраться в хитросплетениях хозяйственно-бытовой части усадьбы. Начнем с жилого фонда. Помещичий дом – это высокое деревянное строение Т-образного вида из двух срубов (пятистенок) по шестнадцать венцов каждый, восемь на шесть метров, соединенных выступающими по фронту метра на два сенями. Парадный вход через крыльцо с навесом и выход во двор через эти же самые сени с обратной стороны. По местным меркам – весьма солидный. Две печи: большая и малая. Крыша застелена дранкой, есть остекленные окна. Позади жилого здания конюшня, амбар, сенной сарай и маленькая псарня; все пустующее. Крестьянские избы гораздо проще. Что здесь, что в Абраменках. Два сруба по десять-двенадцать венцов, длиной и шириной до восьми аршин, стоят один позади другого и связываются между собой сплошным рядом бревен. В Борисовке их четыре, в соседней деревне – шесть. Курных нет, все топятся печью. Каждая изба располагает хозяйственными пристройками и огородом; где большим, где малым. Навскидку – крепкое, зажиточное хозяйство, которое никак не могло стоить прописанной в купчей суммы. Даже в этом Сашку надули. Тем не менее общее экономическое состояние – катастрофа, ибо все богатство меряется урожаем! Прибавить к этому, что со смертью хозяина пропал державший здесь все стержень и весь благопристойный вид, не более чем прочный задел прошлого; становится ясно – актив убыточный. О чем говорить, если что-то где-то росло, то только благодаря личной инициативе бывшего управляющего. Так что первым делом был отправлен посыльный к Семечкину, с просьбой собрать всех кредиторов. И пока утрясался вопрос с займами, Тихон привез доктора Франца. Повелитель клистира, пиявок и противно пахнущих порошков был известен как мастер своего дела. Еще в его бытность военным врачом многие видели его собирающим травы и цветки диких растений, выкапывающим корни и срывающим кору с деревьев, а вследствие этого воспринимали как человека, хорошо знакомого с полезными свойствами того, что непосвященным казалось бесполезным. Слышали, как он говорит о Самойловиче, Максимовиче-Амбодике, Зыбелине, Шумлянском и других знаменитых людях – чьи научные достижения в медицине и фармакопеи казались едва ли не сверхъестественными, – словно они были его знакомыми и состояли с ним в переписке. Доктор Франц был не стар, в теле его все еще чувствовалась мускулистая и гибкая ловкость эфеба, – результаты ежеутренних гимнастических упражнений. Многие, судя по свежести его лица, идеально белым, прямо-таки фарфоровым зубам, по веселости характера с искрометными шутками с философскими рассуждениями, и особенной крепости духа (зимой купался в проруби), не давали ему более тридцати пяти лет. Но глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волосы заставляли не без основания заключать, что доктор в каком-то смысле прожил гораздо дольше многих своих одногодок. Вместо живого, подвижного выражения, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную и загадочную неподвижность на все черты одушевленного обличия. Светлые, горевшие силой воли и ледяной холодностью одновременно, глаза его как будто забыли привычный природный свой блеск и тускло устремлялись на какой-либо один предмет, мгновенно вспыхивая и тут же остывая, словно за миг познавали всю его сущность. Безупречно выбритый подбородок и мрачная тишина, заключенная в глубине его души, заразительно и властно действовала на все, что его окружало. Одним своим видом он говорил, что сказанное им – истина и возражений не потерпит.
Тут мне захотелось схватиться за голову. Эскулап настаивал на срочной госпитализации, так как подозревал у Авдотьи Никитичны желудочную чахотку и был сильно удивлен, узнав от нее истинную причину истощения. Впрочем, его осмотр Маруси и пришедших за деньгами крестьян оставил положительное мнение о профессиональных качествах врача. Диагнозы ставил быстро, лечение назначал четко, по-латыни писал неразборчиво. Каждый был чем-то болен. Даже маленькие дети, настоятельно призванные мной для профилактического осмотра с целью предотвращения эпидемий. Я бы тоже каждому поставил диагноз, если б платили по три рубля за осмотренную душу. Но доктор действительно указывал на недуг, и пусть в большинстве случаев это недоедание и авитаминоз, претензий не выставить. Зато рекламацию предъявляли мне, и как водится, с той стороны, откуда и предположить было невозможно. Леонтий Николаевич брал взаймы серебром, и принимать обратно ассигнациями крестьяне не хотели категорически, ни по какому обменному курсу. Договор есть договор. Сошлись на отсрочке до конца недели. «Раз все поедут на Вознесенскую ярмарку
[7], – со слов Семечкина, – то барин в городе серебра наберет, а там и рассчитаемся». Закончилось все тем, что к трем по полудню я был приглашен на обед к штабс-капитану, где вечером нас всех ждал сюрприз.
2. Порох и пули
Пахотная земля Поречского уезда, пусть и обильно вознаграждая земледельца, из-за своей небольшой площади заставляла поселян искать иные пути пропитания. Эта причина вкупе с другими факторами способствовала учреждению различных мануфактур и ремесленных предприятий, предшественников заводов. Плодились они с завидной регулярностью и так же скоро прекращали свое существование. Семьдесят лет назад прибыльным считалось производство поташа и стекла, потом переключились на лесопилки, смолокурни и бондарнечество, а сейчас популярно полотняное и канатное производство. Развивалось бы оно и дальше, как завещал государь Петр I, ведь кораблям необходимы паруса и такелаж, армиям – палатки, да мало ли что можно изготовить из пеньки… А вместе с ним рос валовый продукт и, как это ни странно прозвучит, благосостояние населения, не тех, кто снимает сливки, а огромной массы участвовавших в производстве работников и работниц: тех, кто без продыху горбатится при толчении, трепании и ческе пеньки; крестьянок, усаженных за прядение из нее пряжи; мыларей, отбеливающих ее в чанах; сновальщиков, мотальщиков, ткачей и, конечно же, аппретурщиц
[8]. Так что обед у Есиповичей превратился в диспут на тему: как урвать на жизнь, и чтоб крестьянину не туго жилось. И даже извечный риторический для России вопрос: что делать? – не поднимался, так как являлся краеугольным камнем беседы. Из важного можно было вычленить согласие на поездку Елизаветы Петровны к своему другу. Как водится, дама затребовала к себе внимания, ведь Павлу Григорьевичу сорок три, а ей уже несколько больше, и то, что было десять лет назад, не обязательно повторится сейчас. К тому же появиться в старом платье не комильфо, а то и вовсе конфуз. Ведь все знают: разницу между уверенной в себе женщиной и дурнушкой определяет наряд по последней моде. Да и драгоценностей нет (с укором в сторону дочери). Вот если бы корсет «Corset a la Ninon» да из легкого шелка длинную, чуть книзу расширенную, с красиво расположенными складками «тунику», да еще разрезанную на боках и перехваченную под грудью поясом. Тогда да! Выслушал я ее, а так как сидела она по левую от меня руку, тихонечко на ухо шепнул сумму, которую собираюсь ей одолжить. Вот после этого Елизавета Петровна повела себя совсем иначе, отбросила весь спектакль в сторону, в один глоток допила вино и полностью сосредоточилась на деле. Десять лет назад, расширяя производство своего отца, Щепочкин в краткий период от одного до трех месяцев скупил около шестисот душ мужского пола в Медынском уезде. Действие понятно: поблизости фабрика, мощности, подготовленные специалисты. Но зачем он обратил свой взор на сотню верст на запад? Кроме полей конопли между Грядны и Борисовкой ничего нет, а значит, какой-то особой перспективы Павел Григорьевич не рассматривал. Скорее всего, просто каприз: была история с красивой женщиной, пусть помнит мою заботу, и я не забуду. А посему и сейчас найдет для нее время. Закончив чаепитие, мы вышли во двор, где пес с кошкой убегали от гуся. Францу расседлывали лошадь (он только приехал), а мы так увлеклись зрелищем, что заметили прибежавшего мальчика в тот момент, когда он чуть не уткнулся в Генриха Вальдемаровича.
