Как-то сразу с криками: «бежим» и «рятуйте» утихла и стрельба. А под эти крики отчетливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся еще один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:
– Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…
«Однако, – подумал я, – и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел „вслепую“ мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится».
За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобожден от обязанности, посещать заутреннюю службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в нее пятирублевую ассигнацию, прошептал: «Грех, грех…»
Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.
4. Завод
Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нем не было. Особняк с беленными известью и выделяющимися просмоленными балками стенами был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.
Стояло теплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий сверток.
– Сын! У меня родился сын! – закричал счастливый отец.
Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шел праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплескивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.
Иван Матвеевич часто вспоминал свое детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил все, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтении Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щелкнул бронзовой застежкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлебка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.
– Что это за шум? – спросил он недовольно.
– Не знаю, – ответила Софья. – Помолчим, может, уйдет.
– Наверно, клиент, – вслух стал рассуждать хозяин дома, – ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.
Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.
– Все, уехал, – сказал Бранд жене. – Если есть надобность, потерпит до утра.
Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчетливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:
– Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!
– Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Софья, неси свечу.
Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.
– Знакомьтесь, – поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. – Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.
И тут я понял, о каком Бранде мне все время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.
Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчетливо серебрилась седина, но взгляд еще держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть свое бедственное положение.
– Ты уж прости меня, Иван Матвеевич, – вновь заговорил Полушкин, – что на ночь глядя. Только из Тулы вернулись. Сдержал свое слово Гольтяков.
– Давайте-ка к столу, – позвал нас за собой хозяин дома, – что мы как непонятно кто в дверях разговор ведем.
После долгого повествования событий, рассказанных в красках и, не скрывая эпитетов, поручик поднес было ко рту пустую кружку и, не обнаружив в ней искомого, с сожаленьем поставил обратно на стол. Воцарилась долгая тишина и первым не выдержал хозяин дома:
