– Из Выбрановца. К вашим услугам, ясновельможный пан.
– Ну, тогда, любезный, неси «Адамовы слезы», да острой закуски. Да поживей. Но для начала надо очистить старое поле боя. Где тут у вас?
– Идемте за мной, ясновельможный пан, за кухней как раз есть подобающее место.
Пока продолжался этот разговор, появилась хозяйка трактира и лично принялась сервировать стол, забавляя гостя анекдотом на основе поэмы «Мышейда» Игнатия Красицкого. Последовала пауза, и площадь перед трактиром заполнил раскатистый гогот.
– Вот что, – снова заговорил мужчина с тростью, садясь за стол. – Я тут провел краткую беседу и кое-что выяснил. Москаль из Тулы уже здесь!
– Не может быть! Он не мог нас обогнать.
– Карета из Вильно вчера была тут.
– Скажи-ка, любезный, – обратился мужчина с портпледом к официанту, уже возвратившемуся с большим подносом и расставлявшему на столе графин с рюмками, – а с тем русским не было ли еще одного? Не особо высокий, крепкий такой, как бычок, с закрученными как у меня усами, с загорелым лицом. Глаза серые… что еще, седоватый, такой, вроде простой, а взгляд, словно сейчас зарежет.
– Не, ясновельможный пан, я ж говорил, один он был. Кучер-то по приезду пиво у нас выпил, да и сказал, мол, шибко важного господина вез, лошадей менял, словно курьерский. Весь из себя довольный, зараза, ясно, что грошей поднял. Выпил он, стало быть, да на биржу подался. Что я, выдумывать, что ли, стану?
– Смотри у меня, харя тюленья! – поднося кулак к носу официанта, сказал владелец трости.
Случайно услышанный разговор заставил Ромашкина оставить на салфетке с бокалом недопитого вина гривенник и срочно ретироваться в гостиницу. Стараясь не обращать на себя внимания, чуть ли не бочком, он подобно ужу выскользнул из-за стола, и, уходя, не услышал, как поляк-официант, указав на его спину, сообщил землякам о своих подозрениях.
До самой ночи Андрей Петрович готовился к самому худшему, оставляя в глубине души лазейку, что услышанное в трактире никоим образом его не коснется. Однако он поступил так, как герой из прочитанного им недавно романа. Он запер дверь на ключ и подпер ее столом. На кровати соорудил из одежды муляж самого себя, и, накрыв его одеялом, стал караулить, вооружившись сделанным на скорую руку кистенем из кошелька с серебряной мелочью и нескольких талеров, шнура от гардины и вишневой палки, принесенной из кухни горничной. Вплоть до полуночи он успешно боролся со сном, но где-то в четверть второго выкинул белый флаг и прикорнул, примостив буйную головушку на стол, подобно Гераклу, задремавшему возле славного города Эфеса и не заметившему карликов-воров, стащивших его оружие.
Ромашкин не услышал, как по проулку, на который выходило окно его комнаты, проехала телега. Не придал значения и внезапному сквозняку, когда приоткрылись ставни. Зато когда трость со слоновой рукояткой превратилась в стилет, Андрей Петрович внезапно проснулся и, не иначе как находясь под впечатлением остросюжетного сна, где он являлся античным героем, взмахнул кистенем и угодил ночному визитеру точно в лицо. От удара нежданный гость выронил стилет и свалился наружу вместе с половинкой ставни прямо в телегу с сеном. А вот кошель разорвался, и монеты посыпались как горох: в распахнутое окно, под подоконник, на кровать и даже на стол, где еще совсем недавно изволил видеть сны везучий командировочный. А везучий потому, что звон монет о мостовую невозможно ни с чем спутать, и десяток нищих и спившихся матросов, ошивающихся возле порта на Даугве, моментально оказались у гостиницы. Кто-то приволок с собой факел, и, как сообщала людская молва, до самого рассвета под разбитым окном страждущие находили деньги.
Последующие дни прошли как по расписанию. Яхта без задержек достигла острова Хане, а оттуда при благоприятной погоде вскоре оказалась у берегов Альбиона, но еще долго после этого случая Андрей Петрович носил с собой заряженный пистолет какой-то новой модели.
Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды все еще не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался – Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя – тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовалась не иначе как «отец Темз», а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Еще во время учебы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, все, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле – это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.
Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестер оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие – здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. К тому же удалось разменять пять фунтов на полную жменю шиллингов с прочей мелочью и выпить чаю. Как только они проехали город, определенное оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удаленной от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощенной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлебки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер – тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами – заявил на короткой остановке, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: «Let’s go».
