Кучер все понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и еще одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице гораздо раньше, чем обычно. Слушая англичан, а их слава хвастунов заработана в поте лица, неопытный путешественник тут же вообразил бы, будто их страну украшают самые крупные города, самые великолепные здания, и самые счастливые люди в мире. Впечатления Андрея Петровича оказались немного иными. Тот, кто был знаком с городами Франции и Италии, жил в Ломбардии и Тоскане, посещал Рим и особняки Венеции, – мог лишь изумляться крохотными размерами любых селений в этой стране, а также их скудности, ибо края были почти необитаемы, и порою казалось, что овец больше, чем людей. Смотря из окошка экипажа, он видел, в каком убогом состоянии пребывают поселения: что-то лежало в развалинах, что-то было брошено и разворовано, а люди обнищали из-за упадка торговли и вследствие недавних политических смут и войны. Только Лондон – величавое воплощение Британии, сосредоточие торговли, силы и власти, мог выдержать сравнение с любым городом Европы и даже предоставить фору тому же Берлину или Вене. Город строился небывалыми темпами и там, где в прошлом году было болото, теперь лежали улицы и возвышались дома. Там, где полвека века назад, в какую бы сторону вы бы ни пошли от Темзы, через четверть часа непременно бы оказались за чертой города среди полей. Сейчас в столице можно было легко заблудиться. Единственный изъян, неизменно сопровождавший любое обжитое место, это толпы попрошаек, но поздним вечером их становилось ничтожно мало. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брел пешком – единственный из всех сошедших с кареты – вслед за экипажем, спешащим в Поплар, один из районов Ист-Энда. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом все больше терялись в сумерках. Все то время, пока он шел, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по еще каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный «чесночный дух»?
«Молоко! Молок-о-о! Полпинты за полпенни!» – вдруг раздался зычный голос молочницы, придерживающей на плечах коромысло, с которого свисали полные молока подойники. Изнывавший последние три часа от жажды Ромашкин тут же согласился. Вскоре он добрел до нужного особняка. Необыкновенный чемодан на колесиках оказался настолько удобен, что Ромашкин совсем не устал и с ухмылкой вспоминал потуги кучера, снимавшего его багаж.
После того как император Александр I подписал с Бонапартом мир в Тильзите, русские дипломаты покинули Лондон, и пустующий вследствие этого тридцать шестой дом на Хэрли-стрит обходился казне достаточно дорого. Дошло до того, что его выставили на продажу, и Яков Иванович, служивший священником при посольстве, присматривал за ним, переселившись туда. Если не вдаваться в подробности, то сам Смирнов вместе с Евстафьевым, с переводчиком Назаревским и секретарем Лизакевичем помимо основных служебных обязанностей возглавляли так называемый «разведывательный отдел». Они добывали информацию для Коллегии иностранных дел через обширную сеть своих знакомств, а также пытались воздействовать на английское общественное мнение, используя доступные средства. В общем, занимались тем, чем занимаются «рыцари плаща и кинжала», хотя упрекнуть их в ведении так называемой «гибридной войны», разъясненной в XXI веке Джеймсом Мэттьюсом, было несколько преждевременным. Они работали на свою страну теми средствами, которыми располагали, и теми способами, которыми умели. Сейчас же по этому адресу могли обратиться все русские, оказавшиеся в Лондоне.
Андрей Петрович несколько раз дернул за висевшую веревку от звонка и расслышал, как за дверью раздался звон колокольчика.
– Здравствуйте, проходите, – сказал юноша лет четырнадцати, принимая визитную карточку. – Яков Иванович служит вечерню.
– Я прибыл из России сегодня утром, – сообщая о себе, сказал Ромашкин. – Имею при себе тайное письмо и посылку для неофициального представителя России в Англии.
– Яков Иванович будет извещен, – вежливо ответил привратник. – Извольте подождать, я провожу вас. У нас великолепный зимний сад и теплица.
Дом, куда впустили Андрея Петровича, был красив и уютен. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были комнаты для гостей; слева от столовой – общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната дочерей Смирнова, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня, где, собственно говоря, жил Яков Иванович. У девочек тоже была своя терраса, выходившая в приватный уголок парка (они-то и ухаживали за арборетумом), отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит еще один цветник, и когда появлялась возможность, журчал фонтан, поставленный здесь еще графом Воронцовым. Это был полный поэзии и великолепия мир. Видеть этот уголок парадиза можно было только из одного пункта: сверху, из окна кабинета посла, который Смирнов временно занимал. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом мало кто догадывался. Здесь же, опять-таки стараниями графа, стояла оранжерея. В ней распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, которые все, кроме швейцарца Жоли, – он, пока был здесь, добывал из листьев сердечные гликозиды – обходили стороной. Рядом алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая гортензия гордо красовалась своей шапкой. Теплолюбивые латании дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава, вывалив свои колючие и одновременно сочные листья, была как не от мира сего. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала мыслям прогуливающихся здесь людей немного экзотики. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была не новая в большинстве своем, скорее всего вышедшая из мастерской Адама Весвейлера: из красного дерева, лакированная, совершенно не похожая на обычные стулья и кушетки, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах. В комнатах можно было наблюдать уютные кресла «бертер», и тут же массивные формы курительного стола, имеющие гладкие полированные поверхности и накладные детали из бронзы. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда. Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И даже несмотря на то, что большая часть накрыта полотном, было заметно, что ей нередко пользовались. Она была ровно расставлена и словно только ждала возвращения хозяина, когда тот неожиданно, мягко ступая по ярко-бордовому персидскому ковру с высоким ворсом, пройдет всю комнату и, смахнув бледный балдахин с кресла, по-домашнему усядется, закинув ногу за ногу. Полукресла в гостиной в тон ковру были обиты темно-красным шелком. На мраморных стройных тумбах по углам в яшмовых вазах благоухали розы. Здесь все было сделано для удобства и наслаждения отдыхом.
Ромашкин с полчаса провел в саду, а затем его проводили в одну из комнат для гостей, предупредив о ежевечернем чае
[31]. Поставив чемодан возле шифоньера, Андрей Петрович уселся на низкую и одновременно необычайно широкую кровать с голубым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял небольшой столик, куда минуту назад мальчик-привратник положил сегодняшнюю газету «Таймс». Свет от трехрожкового подсвечника падал на обитые материей стены, на которых висело несколько пейзажей. Расслабившись, он взял в руки газету и, прочтя заголовок, вдруг вспомнил о письме, которое следовало вскрыть по прибытии. А ознакомившись с ним, рухнул спиной на мягкое одеяло. Пахло розами и миндалем. Было прохладно и немного страшно.
