– Я Збышек, зачем пришел?
– Поговорить.
– Так говори, – рассмеялся атаман.
– С глазу на глаз, – произнес поручик.
– Пошли, – Збышек показал рукой в сторону избы, из которой он появился.
Спустя четверть часа Полушкин вышел и, едва дойдя дубравы, к всеобщему удивлению толпы, буквально растворился в ней. А в следующую минуту Збышек стал собирать своих приближенных.
– Насаживайте косы на ратовища и доставайте топоры, чистите ружья и пистоли, вострите сабли! – говорил атаман. – Завтра мы возьмем столько золота, что каждый из вас купит себе по деревне, станет ездить на лучших лошадях, жрать с серебра и тискать самых пышных девок.
Утром наш отряд разделился. Унтер-офицер Василий Фомич во главе пятерых демобилизованных солдат, с освобожденной Анной Ромашкиной, прикрываясь документами штеттинских купцов, откочевали с трофеями восточнее, по направлению к Бресту, где должны были дожидаться нас в придорожном трактире. А мы, наоборот, на запад, поближе к тому месту, указанному на рисунке покойного Арещенкова. Осенний день выдался необыкновенно ласковым, и мы старались насладиться последними теплыми деньками сентября.
Вскоре мы оказались вдали от привычной деревенской обстановки, поэтому найденное неожиданное очарование в этом уголке среди травы, кустарников, крохотных лесных цветов на небольшой полянке приятно удивило. Стало быть, наблюдать за сегодняшними событиями мы станем не с первых рядов, а скорее из комфортабельной ложи. Да и погода как угодила, словно кто-то с самого неба приглядывал за нами с мягкой доброй улыбкой, радуясь тому, что природа, которую успели вытеснить из пыльных дорог и вырубленных вокруг городов лесов, смогла найти себе этот уютный уголок. Не иначе, не обошлось без дриад, добавивших немного дикой и невероятно нежной красоты этому месту. Благодаря паре варакушек, устроивших гнездо на ореховом дереве, мы оставались незаметны; эти птицы, деловито и радостно порхающие в переплетении темных ветвей, совершенно не боятся людей, а если рассыпать хлебные крошки, то и вовсе станут сновать под самыми ногами. К тому же дикие пчелы, как ни удивительно, считали, что это местечко достойно их внимания, и прилетали сюда из черного дупла в вековом дубе. Странно, они пересекали практически все поле по воздуху со своей сладкой ношей, не раз возвращаясь к этой чудесной полянке с рассветного до закатного часа, игнорируя места поблизости. Одна или две пчелы приятно жужжали над соцветиями, в глубинах которых вершили свой медовый труд, и даже переживающий за лошадей Тимофей уже не обращал на них никакого внимания. Время действия уже наступало, мы приготовились, и общее напряжение передалось всем обитателям поляны. Варакушки вспорхнули к гнезду, а пчелы, в свою очередь, медленно уплывали в воздушных потоках к дубу. На дороге появился авангард, оторвавшийся от высокой кареты шагов на сто.
* * *
Пятый конно-егерский полк Герцогства Варшавского за три с небольшим года успел отметиться в захвате Данцига, сражался при Фридланде, да в прошлом году при Рашине. Невесть какие серьезные битвы, но для лейтенанта Францишека Туска это не имело никакого значения. Подвигов он великих не совершал, вперед не рвался, но и труса не праздновал, резонно рассуждая: остался в живых – и ладно. В общем, лейтенант, слывший славным рубакой на войне, неожиданно оказался лихим товарищем и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обделила его мужским шармом, даром слова, чувством такта, а модные салоны весьма и весьма округлили лучшие качества в обращении. Вероятно, эти достоинства доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни полковник, ни его молоденькая жена не имели причин в том раскаиваться. Он угождал и тому и той. Иногда случалось свободное время, и Варшава, со своим испанским вином и милыми девушками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала в океане портвейна с берегами из гусиного паштета, – но гроза невидимо собиралась над польским австрийцем и грянула ужасно. Однако ж судьба судила погибнуть лейтенанту не в Варшаве. Чем была вызвана срочность депеши, уже никто никогда не узнает. Возможно, причиной тому стала семейная ссора полковника Курнаковского. Тем не менее, в этот злосчастный понедельник, когда мысли еще не могли самостоятельно настроиться на служебный лад, он был отправлен на крессы (обязанность развозить приказы, например из штаба в эскадронную квартиру) с важным донесением в штаб. И уже к вечеру, удачно выполнив свое поручение, был внезапно отряжен в походный лагерь. Приказ есть приказ, и расшитый золотом и серебром лейтенантский темно-зеленый мундир, в котором прилично было показаться в обществе, покрыл дорожный плащ. Ничего не зная, не ведая, он брел в палатку, и мысли его крутились лишь вокруг одного слова: «почему?». На другой день он уже находился в полутораста верстах от любимой им Варшавы, поспешая навстречу погибели. Из Франции, без опозданий и задержек, как повсеместно еще встречалось в Польше, везли денежное довольствие, и жребий отчего-то пал на Францишека, наверно из-за созвучного имени.
* * *
В четвертом часу, на изгибе дороги, которая по дуге обходила овраг, все и произошло. Вырвавшийся вперед авангард разбойники отсекли двухколесной тележкой, с которой хищно, на грубом лафете из бревна блестело дуло мортиры, снаряженной дробью. Обычно только одно присутствие артиллерии напрочь останавливало жертву от активных защитных действий. Так вышло и на этот раз. Толпа готовилась задавить охрану множеством. Самые хвастливые из шляхтичей уже обнажили клинки и подходили к карете, некоторые направили заостренные косы на бока коней, и все были в предвкушении будущей добычи. А то, что ее много, сомневаться не приходилось: такой охраны и у графа Браницкого не было, которого мечтал зарубить каждый гонористый поляк. Вот только в отличие от отряда сопровождения вельможи, соотношение как минимум три к одному не оставляло конвою и шанса на победу. Между тем разбойники сжимали круг теснее и теснее, и с каждой минутой угрозы их становились все дерзостнее, а поступки – бесчинственнее. Казалось, не ожидая ничего подобного, когда до места ближайшего отдыха оставалось на более полутора лье, французы полностью растерялись.
Наконец кто-то не выдержал, коса вонзилась в конское брюхо, и кирасир разрядил в обидчика пистолет. Банда взревела: «Злапайте дурня», и тут же все потонуло в громе выстрелов и орудийного залпа. Лошади кареты рванули, словно пытались спастись от разъяренных волков, а кучер хлестал кнутом, как если бы ему довелось погонять чертей. Секунд десять еще слышались брань и проклятия раздраженной черни, у которой ускользнула из рук верная добыча; но повозка летела, и метров семьдесят дороги было уже за ними, когда треск падающего дерева прервал успешное бегство. Ель рухнула прямо на упряжку, переломав вместе с дышлом и лошадей. Толпа улюлюкала, расправляясь с последними французами и не считаясь с потерями. Одновременно с этим из леса появился резерв Збышека с ним во главе. Пятерка всадников, выставив пики наперевес, ринулась на французских кирасир и смяла бы их как жестяную банку, если бы не отряд лейтенанта Туска, успевший на встречу как никогда вовремя. Десяток егерей, не имея возможности вести стрельбу (боялись попасть по союзникам), с саблями наголо смело атаковали разбойников с тыла и, выйдя из сечи с минимальными потерями, принялись за разномастный сброд. Только озверевшие от крови бандиты и не думали, что все кончено. Их предводитель, брат панночки, так лихо управлялся с саблей, что изрубил практически весь конвой, а его подельники с косами оставили от отряда Туска всего четверых, но все в итоге пали.
