– «Фейсбук», – сказала она. – Энтони там часто сидит. – Она вошла в «Фейсбук» со своего компьютера и отправила Блику несколько сообщений. Ни одно не было прочитано. Когда страница обновилась, мы оба растерянно уставились на экран.
В профиле Блика появилась новая фотография.
В том же стиле, что и те, которые мне показывал Фредди Койл при первой встрече. И та, которую я видел, когда нашел страничку Блика прошлой ночью. Крупный краснолицый мужчина в распахнутой на груди рубашке обнимал очередную тайскую девушку. Мы с Анисой переглянулись, я посмотрел на время публикации.
Ровно шесть вечера.
– Прокрутите ниже, – попросил я. – Посмотрим, в какое время размещали предыдущие фотографии.
Фотография, на которой Блика запечатлели с уличным торговцем, была опубликована позавчера в шесть вечера. Еще одна, на которой Блик стоял у какого-то водоема, тоже в шесть часов вечера на день раньше. Блик в ресторане – в шесть вечера. В лобби отеля – в шесть вечера. На террасе на крыше – в шесть вечера.
– Черт, – сказала Аниса. – Публикуются автоматически.
Аниса официально заявила об исчезновении Энтони Блика, а я позвонил Наташе Рив и Фредди Койлу, чтобы сообщить им новости. К тому же мне хотелось узнать, когда они в последний раз разговаривали с Бликом. В прошлом году оба поддержали его решение уехать в отпуск с целью поправки здоровья, и, очевидно, с тех пор ни один из них не контактировал с ним иначе как по электронной почте.
Следующей моей задачей было отследить передвижения Блика. Телефонные звонки, банковские переводы, регистрация на рейсы. Со звонками с мобильного было проще всего. Остальное занимало какое-то время. С согласия Анисы я попросил криминалистов на всякий случай собрать образцы ДНК в конторе Блика. Он явно замышлял что-то перед своим исчезновением и, возможно, был как-то связан с убийством улыбающегося человека. Данные от оператора сотовой сети оказались настоящим откровением.
Телефон Энтони Блика не покидал пределы города.
Телефон Энтони Блика был выключен со дня его предполагаемого отъезда в Таиланд.
Я пытался понять, что бы это могло значить, но тут завибрировал мой телефон.
Звонила Шан.
У меня был тяжелый день. К тому же во время нашего последнего разговора она рассердилась на меня. Но я не решался ответить не поэтому. Из-за фотографий, которые нашел Рики, я совсем не спал со времени последнего дежурства. Но когда я наконец задернул шторы, чтобы в комнату не светило яркое утреннее солнце, и закрыл глаза, в домофон позвонили. Я осторожно спустился вниз. У двери никого не было, но звонить продолжали с разными интервалами, так что в итоге я оставил идею поспать, принял душ и ушел. Теперь я знал, что меня преследует Бейтмен, но от этого становилось только хуже. Он мог снова заявиться в бар. Показать фотографии Шан. И тогда она придет к тому же выводу, что и Рики.
Что я снова употребляю наркотики.
«Меня тоже побьешь? – спросил тогда Рики. – Я же говорил, Шан мне обо всем рассказывает».
Вспомнилась наша последняя ночь. Мы не решались обсудить мои возобновившиеся проблемы со сном. Ночные кошмары, из-за которых утром я просыпался измученным, а Шан в страхе караулила меня всю ночь. Я начал проводить с ней меньше времени, старался не ночевать дома, придумывал жалкие отговорки, почему не могу заехать за ней после смены или провести с ней выходной. Так продолжалось несколько недель, и наконец она приехала ко мне домой с большой сумкой продуктов и с улыбкой на лице. Поцеловала меня в щеку и как ни в чем не бывало прошла в дом. Тогда я понял, как много я значу для нее. И как много она значит для меня. Мы провели вечер, как в прежние времена: она рассказывала про смешные случаи на своей работе, я – про тревожные на своей. Допив бутылку вина, мы отправились в постель.
В ту ночь мне снилось, как семья из четырех человек поехала на машине в незнакомый дом где-то далеко за городом. Там были ужасный тощий человек и женщина с перерезанным горлом.
От звука выстрела я проснулся.
Я лежал на полу у кровати. Шан гладила меня по голове и тихонько повторяла, что все будет хорошо. В комнате царил хаос. Сначала я подумал, что произошло землетрясение. Потом увидел свои руки: обломанные ногти, порезы, синяки. Я с трудом встал, огляделся. Шторы сорваны, абажур разбит. В окне трещина.
Я пошел в ванную.
Отражение в зеркале искривлялось и плыло. Почувствовав, что меня сейчас стошнит, я поднял крышку унитаза. Внутри плавали окровавленные салфетки. Шан убиралась в спальне. Увидев меня, она улыбнулась. Волосы у нее были распущены. Обычно она собирала их в хвост.
Некстати включилось мышление детектива. Я спросил ее, что с ней, но она попыталась меня обойти. Я подступил ближе, она отшагнула. Я припер ее к стене, убрал с лица волосы. Увидел пластырь, закрывающий то ли синяк, то ли порез.
Отшатнулся. В ушах зазвенело.
– Это я сделал?
– Ничего…
Меня замутило. Я вышел в коридор, оделся, открыл дверь.
– Эйд, – сказала она. – Эйдан…
– Уйди до того, как я вернусь, – сказал я, не оборачиваясь.
Я не сразу пришел в себя. Телефон уже почти доехал до края стола. Я ответил.
– Эйд, – сказала она. – Эйдан…
– Шан.
– Он снова здесь. Человек, который про тебя спрашивал.
7
У моей сестренки было пухлое личико, не по-детски печальные голубые глаза и сосредоточенная гримаска маленького мыслителя. Одно из моих первых детских воспоминаний – как я грею ладошки об ее лобик, всегда горячий от раздумий и чувств. Слишком интенсивных для пятилетней девочки. Позже я понял, что она была тревожным и болезненным ребенком. Она недоедала и так боялась матери, что болела от страха. Для меня же она была просто сестренкой, а наша жизнь – обычной жизнью.
Я узнавал о ней больше по реакции других людей. Дети в новых школах смеялись над тем, что она донашивает одежду брата. Взрослые обеспокоенно опускались перед ней на корточки и тихо спрашивали меня, достаточно ли она спит. У нее были синяки под глазами. Если вопросов становилось слишком много, мы переставали ходить в школу. Переезжали посреди ночи, вещи перевозили в мешках для мусора. Жили у друзей или у друзей друзей. Иногда у незнакомых людей.
Я был истинным сыном своей матери. Вечно замкнутый в себе, прирожденный врун, не восприимчивый ни к новым знакомствам, ни к окружающей обстановке. В Энни было гораздо больше человеческого. Музыкальный ребенок, способный мыслить и чувствовать. В чужих домах и временных пристанищах она спасалась от тревоги тем, что напевала или выстукивала пальчиками какой-нибудь мотив. Красиво пела печальные песенки собственного сочинения. Так она примирялась с тем, как мы жили и почему именно так, а не иначе, но нашу мать это безмерно раздражало. Я был старше, и она привыкла к моему поведению, к моей бесчувственности. К способности становиться незаметным в любой обстановке и при любых обстоятельствах.
