Дата создания «Монарха» — 1904 год, очень «урожайный» для Сетона-Томпсона и в литературном смысле, и в плане сотрудничества с зоопарками. Наверно, именно это определило финал повести. В пору работы над жизнеописанием Уэба автор еще оставался натуралистом-охотником, но через несколько лет его уже гораздо больше занимала природоохранная деятельность.
Посвящаю эту книгу памяти дней в Таллак Пайнс, где у костра я и услыхал эту невероятную историю.
Память любезно воскрешает передо мной эту картину ясно и живо; я вижу их, сидящих — первого, низкорослого и худощавого, и второго, высокого и дюжего, ведущего и ведомого, закаленных горцев. Они мне и рассказали эту историю — обрывками, фраза за фразой. Они бы и рады рассказать лучше, но не знали как. Немногие слова, произнесенные ими, на бумаге стали бы пустыми, потеряли бы всякий смысл, если не видеть их вздернутых губ и серо-стального блеска глаз, не слышать шипения сквозь зубы и грубого рыка, укрощенного человечностью, не ощущать их крепкой хватки за запястье, — вот что действительно рассказывало эту историю, в которой произнесенное слово служило всего лишь заглавием. Той ночью они поведали мне и другую, неслышную историю — между строк; внимая бесхитростному охотничьему рассказу, я различал ее, словно пение птицы сквозь грохочущий гром, разглядел блеск золота среди сверкающих чешуек слюды, — потому что они рассказали мне притчу о силе, рожденной среди гор, которая сходит на нет в низине. Они рассказали о гигантской секвойе, вырастающей из крохотного семечка; о рожденной снежинкой лавине, которая разрастается и крепнет на вершинах, только чтобы истаять и умереть в долине внизу. Рассказали о реке, текущей у наших ног: о ее истоках, крохотном роднике далеко на склонах Таллака, и о том, как она растет, — о тонком, как нить, ручейке, о ручье, речушке, речке, мощном потоке, мчащемся с гор в низины к окончательной гибели, и настолько удивительной, что только мудрый способен в это поверить. Да, я это видел, и сегодня все повторяется так же: река, великолепная река, неослабевающий поток, который никогда не достигнет моря.
Эту историю я расскажу вам так, как услышал сам, и все же не так — тот язык не знает письменности; это лишь туманный перевод, туманный, но сделанный со всем возможным уважением, почтением к неукротимому духу горца, с преклонением перед могуществом Зверя, памятник силе которого построен самой природой, с любовью, с благоговением перед схваткой, перед чудовищной, героической борьбой, случившейся, когда эти двое все-таки встретились.
Предисловие
История Монарха основана и на личном опыте, и на полученном из многих источников материале, и образ медведя волей-неволей получился собирательный. Но главная сущность истории — великий Монарх-гризли, который все еще мерит шагами свою тюрьму в парке «Золотые ворота».
В повествовании я позволил себе две вольности, которые, как я полагаю, будут уместны в подобной истории.
Первая — я выбрал в качестве героя необычную личность.
Вторая — я приписал этому животному приключения нескольких его сородичей.
Цель рассказа — описать жизнь гризли, добавив очарование выдающейся личности медведя. Намерение — донести истину. Но вольности в рассказе исключают его из области чистой науки. Следует рассматривать его скорее как исторический роман о жизни медведя.
Ранние приключения затронули истории множества разных медведей, но две последних главы — плен и отчаяние Большого Медведя — изложены точно по рассказам нескольких свидетелей, включая двух моих друзей-горцев.
I. Два ручейка
Над вершинами Сьерры возвышается мрачная гора Таллак: ее голова вздымается на десять тысяч футов, и она окидывает взглядом север, где расстилается просторная и прекрасная бирюзовая гладь — люди зовут ее озером Тахо, — и северо-запад; через сосновое море она смотрит на свою великую белую сестру Снежную Шасту. На каждом из ее склонов — чудеса разнообразные и многоцветные: мачты высоких сосен, украшенных самоцветами, ручьи, которые буддист объявил бы священными, горы, которым поклонился бы араб. Но проницательный взгляд серых глаз Лэна Келлиана был обращен на другое. Детское восхищение жизнью, полные любви взгляды в ее сторону померкли — как и должны были у того, кто научен ценить ее очень низко. Чего стоит трава? Весь мир порос травой. Чего стоит воздух? Его необъятное количество вокруг. Чего стоит жизнь, когда его собственная зависит оттого, сможет ли он отнять ее у других? Все его чувства работали с полной отдачей — не ради радужных гор или самоцветно-ярких озер, но ради живых существ, с которыми его сводило ежедневное соперничество, каждое из которых ставило на кон свою жизнь. «Охотник» — вот что было написано на его кожаном наряде, на смуглом лице, на гибкой и жилистой фигуре, в блеске его ясных серых глаз.
Раздвоенный гранитный пик мог бы остаться без его внимания, но не едва заметная ямка в дерне. И вряд ли даже штангенциркуль помог бы выяснить, что на одном конце ямка расширяется, но глаз охотника это заметил, а вскоре нашел и другие, менее заметные знаки; здесь прошла медведица с двумя медвежатами, и до них было рукой подать, раз уж трава все еще оставалась примятой. Верхом на охотничьей лошадке Лэн поскакал по следу. Лошадка нервно принюхивалась, переступая с ноги на ногу: как и ее всадник, она знала, что поблизости находится семейство гризли. Они выбрались на уступ, ведущий к открытой возвышенности. Проехав по склону двадцать футов, Лэн соскользнул на землю и бросил поводья — знак лошадке стоять на месте, — вскинул ружье и вскарабкался на откос. Сосредоточив все внимание, он взобрался на вершину и вскоре заметил старую медведицу-гризли с двумя медвежатами. Она лежала в пятидесяти ярдах от него — плохая мишень; Лэн выстрелил, целясь вроде бы в плечо. И попал, но лишь легко ранил медведицу. Та вскочила на ноги и помчалась туда, откуда вырвался клуб дыма. Медведице нужно было преодолеть пятьдесят ярдов, а человеку — пятнадцать, но она взбежала на откос еще до того, как Лэн успел вскочить на лошадь. Еще сотню ярдов перепуганная лошадка скакала бок о бок с медведицей, которая бросалась на нее, промахиваясь буквально на волосок. Но медведи не могут долго сохранять такую скорость. Лошадь вырвалась вперед, и мохнатая мать, отстав, бросила погоню и вернулась к своим медвежатам.
Она была одинокой старой медведицей с большим белым пятном на груди, белой мордой и плечами; этот цвет переходил в бурый в других местах, благодаря чему Лэн впоследствии прозвал ее Пегой. На этот раз медведица почти схватила его, и охотник был готов признать, что она, должно быть, затаила на него злобу.
Но неделю спустя ему выпал еще один шанс. Проезжая по краю Карманной балки — маленькой глубокой долины с высокими каменистыми склонами, — он заметил вдалеке старуху Пегую и двух ее бурых детенышей. Она спускалась с невысокого обрыва, перебираясь через долину к другому, на который легче было бы вскарабкаться. Медведица остановилась попить чистой воды из ручья, и тогда Лэн выстрелил. После выстрела медведица бросилась к медвежатам и, поочередно шлепая их, загнала на дерево. Тогда вторая пуля настигла ее, и она, прекрасно понимая, в чем дело, в бешенстве помчалась по пологому склону, надеясь прикончить охотника. Раненая и свирепая, медведица, фыркая, взбежала на кручу — и получила последнюю пулю в голову. Медведица покатилась вниз и упала замертво в глубине Карманной лощины.
