Джек не слишком хорошо запоминал события и лица, зато его память на запахи оказалась нерушимой. Дворняжку Бонами он забыл, но ее запах моментально вызвал бы у него дрожь старых воспоминаний. Забыл и сварливого барана, но запах его косматых «старых густых бакенбардов»
[23] тут же наполнил бы его ненавистью и злобой; и однажды вечером, когда ветер донес до Джека насыщенный овечий аромат, ему показалось, что вернулись давно минувшие дни. Он долгими неделями питался только корешками и ягодами, а теперь начал ощущать ту жажду мяса, которая с угрожающей неуклонностью время от времени охватывает каждого хищника, вынужденного надолго оставаться вегетарианцем. И в запахе баранов скрывался ответ. Итак, ночью он спустился с горы (ни один здравомыслящий медведь не станет разгуливать днем), и запах привел его из соснового леса на склоне к открытой каменистой долине.
Задолго до того, как Джек туда добрался, он заметил любопытный огонек. Он знал, что к чему, видел, как двуногие делают такой же возле ранчо, полного злых воспоминаний и вони, — так что не испугался. Торопливо и тихо он ковылял с уступа на уступ, потому что с каждым шагом овечий запах все усиливался, и, добравшись до уступа прямо над костром, Джек заморгал, пытаясь разглядеть овец. Пахло теперь очень сильно, густо, но никаких овец он не заметил. Вместо этого Джек увидел в долине серую полосу воды, в которой вроде бы отражались звезды, но они не мерцали и не подергивались рябью; из-под полосы доносилось журчание, но не такое, как от ручья.
Звезды лежали плотными группами, жались к костру и больше походили на светящиеся гнилушки, разбросанные по земле, как бывает, когда кто-нибудь разобьет старый пень, чтобы слизать древесных муравьев. Джек в конце концов подошел так близко, что даже его подслеповатые глазки смогли все разглядеть. Большое серое озеро оказалось отарой овец, а фосфоресцирующие точки — их глазами. У костра лежало бревно или какая-то другая низкая неровная штука, которая в итоге оказалась пастухом и его собакой. Не слишком-то приятное дополнение, но овцы расположились вдалеке от них. Джек знал, что у него есть дело только к отаре.
Он подошел совсем близко и понял, что овцы находятся за невысокой оградой из колючего кустарника, но какими крохотными они выглядели по сравнению с большим и ужасным бараном, которого Джек смутно помнил! На него нахлынула жажда крови, он смел ограду прочь, ворвался в толпу овец, которые, перепугано топоча и блея, бросились от него врассыпную, прижал одну из овец к земле, схватил и, развернувшись, поковылял обратно в горы.
Овцевод вскочил на ноги, выстрелил, а собака с громким лаем помчалась вокруг плотной массы овец. Но Джек исчез. Пастух удовольствовался тем, что сделал два или три выстрела, истратив все имевшиеся у него патроны, и начал читать молитву.
Это был первый баран Джека, но далеко не последний. С тех пор каждый раз, когда ему хотелось баранины — а это стало насущной потребностью, — Джек вспоминал, что нужно шагать по хребту, пока нос не скажет ему: «Повернись и иди», потому что обоняние в медвежьей жизни — это вера.
VII. Паводок
Педро Тампико и его брат Фако занимались овцами не ради каких-то сопливых сантиментов. Они не возглавляли шествие своих ненаглядных, размахивая посохами, словно дирижерскими палочками, и не взывали к их эстетическим чувствам, наигрывая на флейтах и стуча в бубен. Вместо того чтобы вести отару с помощью каких-то символов прошлого, они гнали их, пользуясь попавшими под руку камнями и дубинками. Они были пастухами того типа, который следует называть «погонщиками», а не «пастырями»; они рассматривали своих подопечных не как любимых и любящих последователей, а как наличные на ножках; каждая овца стоила доллар. О них заботились лишь так, как люди заботятся о деньгах. И пересчитывали после каждой тревоги или дня пути. Трудно пересчитать три тысячи овец, а для погонщика-мексиканца это и вовсе невозможный труд. Но на этот случай у них был простой и подходящий инструмент. В обычной отаре одна овца из сотни — черная. Если часть отары забредала куда-то и терялась, скорее всего, с ними оказывалась и одна черная. Так что, пересчитывая ежедневно тридцать черных овец, Тампико примерно знал, сколько овец в его отаре.
Гризли Джек убил первой ночью только одну овцу. В следующий раз он убил две, а после — снова одну, но зато черную, и когда Тампико насчитал всего двадцать девять оставшихся, он без колебаний решил, что теряет овец, — по его прикидкам, уже пропало примерно около сотни.
Древняя мудрость гласит: «Если местность опасна — уезжай». Тампико набрал полные карманы камней и, понося на все лады издержки, которые его стадо понесло и в пути, и вообще, погнал овец прочь оттуда, где, по всей видимости, обитали любители полакомиться бараниной. К ночи он наткнулся на каньон, окруженный высокими стенами, — естественный загон, — и мохнатая, расползшаяся в стороны толпа, спрессованная в плотный войлок под разумным руководством собаки и не слишком разумным — человека, влилась в пролом. У входа Тампико развел костер. В тридцати футах от него начиналась отвесная каменная стена.
Десять миль — для жалкой кучки шерсти это, может, и целый день пути, но для гризли это всего лишь пара часов или чуть больше. Это дальше поля зрения, но вполне доступно для обоняния, и Джек, изголодавшийся по баранине, без труда преследовал свою добычу. Ужин в этот день немного запоздал, но аппетит от этого только улучшился. В лагере все было спокойно, так что Тампико уснул. Проснулся он от рычания собаки, вскочил и увидел перед собой самое ужасающее создание, которое только мог представить: чудовищного медведя, стоящего на задних лапах, по меньшей мере тридцати футов высотой. Собака в ужасе сбежала, но по сравнению с Педро она была сама доблесть. От испуга он не смог даже произнести молитву, которая вертелась у него на языке: «Святые угодники, пусть он заберет всех грешных овец в этом стаде, но сохраните жизнь вашего почитателя», — и опустил голову пониже, поэтому так и не узнал, что видел не тридцатифутового медведя в тридцати футах от себя, но семифутового, стоявшего прямо у костра, отчего его длинная черная тень легла на гладкий камень ущелья. И, растеряв от ужаса все силы, Педро распростерся в пыли.
Когда он поднял голову, гигантский медведь исчез. Мимо промчались овцы — небольшая группа шарахнулась из каньона в ночь, а за ними — медведь обычного размера, без сомнения, детеныш того чудовища.
За несколько месяцев до того Педро забросил молитвы, но впоследствии он уверял своего исповедника, что той ночью погасил все свои долги перед Всевышним, а к утру у него даже излишек образовался. На рассвете он поручил отару собаке и отправился искать сбежавших, зная, что, во-первых, днем опасности гораздо меньше, а во-вторых, что некоторые все равно сбегут. Пропало довольно много овец, и, что возводило это число в квадрат, — с ними сбежали две черных. Как ни странно, овцы не рассеялись, и Педро шел сквозь дебри по их следам чуть больше мили, пока не добрался до еще одного маленького, закрытого со всех сторон каньона. Здесь он и нашел потерявшихся овец — они вскарабкались на валуны и на шпили скал так высоко, как только могли. Педро, довольный, еще полминуты пополнял баланс своего банка молитв, но с прискорбием обнаружил, что никак не сможет уговорить овец спуститься или уйти из каньона. Пара тех, которых он довел почти до выхода, в ужасе прянула назад от чего-то на земле, что при проверке оказалось — да, он клянется в этом! — глубокими свежими следами гризли, тянущимися через каньон, от стены к стене. Овцы снова разбежались так, что их было не собрать. Педро испугался уже за себя, а потому торопливо вернулся к основной отаре. На этот раз он просчитался серьезнее, чем когда-либо. Другой гризли был медведем обычного размера и ел по овце в день, но новый, в чьи пределы Педро забрался, был чудовищем, медведем-горой, которому на обед требовалось сорок или пятьдесят овец. Чем быстрее Педро отсюда уйдет, тем лучше.
