— Он вырвался! — раздался крик, армия смотрителей и сторожей ринулась врассыпную. Только двое, невысокий человек со спокойным взглядом и великан-горец, продолжали стоять твердо — и Монарх остался на месте.
Свободный от оков, но в клетке, он ходил из стороны в сторону, затем обрушил всю свою мощь на трехгранные стальные прутья и измял клетку так, что в ней едва ли остался хоть один прямой угол. В какой-то момент он наверняка вырвался бы. Тогда люди перетащили пленника в другую, которую не сломал бы и слон, но она стояла на земле, и спустя час огромный зверь вырыл в земле пещеру и скрылся с глаз, пока поток воды из шланга, направленный в клетку, не заполнил яму и не заставил медведя выйти. Тогда его перевели в третью клетку, сделанную специально для него: твердый каменный пол, толстые прутья толщиной в два дюйма, длиной в девять футов, которые потом загибались и тянулись еще на пять. Монарх обошел их, затем, поднявшись во весь свой могучий рост, рванул эти нерушимые решетки, согнул и одним сильным движением повернул их в гнездах так, что пятифутовые копья обратились вверх, и тогда прыгнул, пытаясь вскарабкаться. Удержали медведя только пики и пылающие головешки в дюжине безжалостных рук. Смотрители следили за ним днем и ночью, пока не изготовили более крепкую, непробиваемую клетку — сверху сталь, снизу камень.
Непокоренный, он тихо расхаживал внутри, пробовал каждый прут, изучал каждый угол, искал любую трещинку в каменном полу и в конце концов нашел шестидюймовое сосновое бревно — единственный кусок дерева в решетке. Бревно было обито железом, но выступало из «доспехов» на один дюйм. Когтем можно было достать дерево, и тогда медведь улегся на бок и скреб — скреб весь день, пока рядом не оказалась целая гора стружки, а бревно не похудело наполовину; но крестовины остались, и когда Монарх нажал своим могучим плечом, оно ни на волос не поддалось. Последняя надежда исчезла, и огромный медведь сполз на пол клетки, спрятал нос в лапах и всхлипнул — длинно и тяжело, это был голос животного, но означал он то же самое, что у сломленных духом людей: что ушла надежда и ушла жизнь. Смотрители принесли пищу в обычное время, но медведь не шевельнулся. Они поставили ее на пол. Однако к утру она осталась нетронутой. Медведь лежал, как раньше, в прежней позе — огромная фигура на полу. Всхлипы сменились периодическими тихими стонами.
Прошло два дня. Нетронутая пища портилась на солнце. На третий день Монарх все еще лежал на животе, спрятав огромную морду под могучей лапой. Нельзя было увидеть его глаза — только едва заметно колыхалась грудь.
— Он умирает, — сказал один из служителей. — Не доживет до завтра.
— Пошлите за Келлианом, — сказал второй.
И прибыл Келлиан, тощий, легкий. Зверь, которого он заковал в цепи, лежал перед ним, чахнул и умирал. Когда погибла его последняя надежда, он выплакал свою жизнь, и жалость затрепетала в душе охотника, — потому что мужественные сильные люди любят мужество и силу. Он просунул руку между решеток и погладил медведя, но тот не шелохнулся. Его тело почти остыло. Но послышался слабый стон — признак жизни, — и Келлиан сказал:
— Эй, пустите меня к нему.
— Ты псих! — сказали смотрители и не открыли клетку.
Но Келлиан настаивал, и они сдались, все же поставив перед медведем решетку. Тогда человек приблизился и коснулся ладонью его лохматой головы, но Монарх лежал, как раньше. Охотник погладил свою жертву и заговорил с ней. Его рука коснулась больших круглых ушей, таких маленьких на огромной голове, таких грубых на ощупь. Келлиан бросил еще один взгляд и замер. Что?! Это правда? Да, история незнакомца оказалась правдивой — оба медвежьих уха оказались проколоты, дыра в одном была крупной и рваной, — и Келлиан понял, что снова встретил малыша Джека.
— Как же так, Джеки, я не знал, что это ты. Если бы знал, ни за что бы не поступил так с тобой. Джеки, дружище, ты меня не помнишь?
Но Джек не двигался, и Келлиан быстро встал и помчался обратно в гостиницу. Там он снова надел свой охотничий костюм, засаленный, пропахший дымом и смолой, и вернулся в клетку, неся с собой медовые соты.
— Джеки, Джеки! — выкрикнул он, держа перед медведем соблазнительные соты. — Мед, мед!
Но Монарх лежал как мертвый.
— Джеки, Джеки! Разве ты не помнишь меня? — Келлиан бросил мед и положил ладони на огромную морду.
Голос медведь забыл. Давнее приглашение «Мед, Джеки, мед!» утратило силу, но запах меда, пальто, руки, которые ласкали его, вместе обладали потаенным могуществом.
Наступает время, когда представители рода человеческого, умирая, забывают свою жизнь, но ясно помнят события детства; только они имеют значение и главенствуют, возвращаясь. Почему такое не может произойти и с медведем? Сила запаха снова воскресила их, и Джеки, Монарх, Государь-гризли, приподнял голову — всего чуть-чуть, глаза остались закрыты, но большой бурый нос слабо дернулся дважды или трижды: признак любопытства, который Джеки проявлял в старые дни. Однако теперь не выдержал Келлиан, сломленный, как до того медведь.
— Я не знал, что это ты, Джеки, иначе ни за что бы так не поступил. О, Джеки, прости меня! — Он вскочил и выбежал из клетки.
Служители остались на месте. Вряд ли они понимали, что случилось, но один из них, действуя по наитию, подтолкнул соты ближе и выкрикнул:
— Мед, Джеки, мед!
В отчаянии медведь лег и приготовился умереть, но надежда родилась снова, пусть неясная, невысказанная: его тюремщик оказался другом, и это породило новую веру. Смотритель, приговаривая: «Мед, Джеки, мед!», подтолкнул соты, и они коснулись морды.
А запах коснулся чувств медведя, его весть донеслась до медвежьего мозга; приняв надежду, стоило ответить и на это. Огромный язык лизнул соты, пробудился аппетит, и так, в свете новорожденной надежды, начались дни его мрака.
* * *
Умелые смотрители были готовы удовлетворить любую прихоть Монарха. Ему предлагали лакомства, и каждая из смен старалась укрепить его и склонить к жизни в тюрьме.
Он ел — и жил.
И он живет до сих пор, его можно увидеть, однако он только ходит, ходит, ходит, разглядывая не толпу, но что-то за толпой, время от времени срываясь в нетерпеливый гнев, но снова сохраняя свое могучее достоинство, глядя, ожидая, рассматривая, поддерживаемый надеждой, неизвестной верой, которая снизошла на него. Келлиан приходит к нему, но Монарх не узнает его. Он глядит ему за спину, дальше, еще дальше, словно видит до Таллака или даже до самого моря, и мы не знаем, зачем или почему, но он все ходит, ходит, ходит по клетке, словно мифический Агасфер в своем нескончаемом путешествии — бесцельном, бесконечном и печальном.
С его мохнатой шкуры давно исчезли шрамы, но следы на ушах все еще остались. Остались также могучая сила и слоновье достоинство. Его глаза больше не блестят — затянулись поволокой, — но их взгляд осмыслен и чаще всего сосредоточен на проливе Золотые Ворота, где река ищет море.
Река, рожденная на высоком склоне Сьерры, живет, набирается сил, течет через поросшие соснами горы, сквозь барьеры, поставленные людьми, потом с новыми силами достигает равнин и несет свои могучие воды к заливу заливов — чтобы лечь там пленницей. Пленницей Золотых Ворот, вечно в поисках синей свободы, в гневе и поисках, поисках и гневе, взад-вперед, вечно — и напрасно.
