Сопротивление походило на забастовку. Чтецы явно рассчитывали на то, что если они будут настойчиво игнорировать новую затею, то она заглохнет сама собой. Действительно, дело клонилось к этому. По будням еще можно было держаться – читали сам отец Сергий и псаломщики, Михаил Васильевич с воодушевлением, а Димитрий Васильевич скрепя сердце. Но в праздники отец Сергий служил, Михаил Васильевич был занят с хором, а Димитрию Васильевичу было трудно одному. Хорошее начинание оказывалось близко к погибели.
Неожиданно выручил самый «шебутной» из певчих, горбатенький, суетливый старичок Григорий Егорович, «согбенный старец», как называл его впоследствии Иван Борисович Семенов. Называл он его еще и «вибрион», за то, что он не мог стоять смирно, все время «вибрировал». Гораздо прочнее привилось к Григорию Егоровичу другое прозвище, данное ему Димитрием Васильевичем. Он прозвал его Закхеем, потому что он «возрастом мал бе».
Голос у Григория Егоровича был несильный и не особенно приятный, и в обычное время читать ему редко удавалось, а желание было большое. Ради возможности читать он не считался ни с какими партийными интересами. Едва на клиросе возникала заминка и чтецы начинали лениво торговаться, выходить или не выходить, Закхей подхватывал книгу и легкий раскладной аналой и трусил к новому месту. Оппозиционеры вынуждены были поступать так же или вообще отказаться от чтения. В конце концов, и это неопределенное «новое место» получило через Григория Егоровича точное наименование, раз он Закхей, значит, он лезет на смоковницу
[104]. Так это название – «смоковница» – и утвердилось среди сторонников нововведения и клиросной молодежи во главе с Димитрием Васильевичем и Костей.
Уже много времени спустя выяснилось, что среди оппозиционеров бытует другое название, как раз и определяющее причину нежелания стоять там, хотя непонятно, почему они сразу не высказали эту причину. Костя случайно услышал, как Михаил Алексеевич ядовито говорил очередному чтецу: «Иди лезь на полочку!»
Полочка! Вот в чем дело! Их смущал неказистый, несовместимый с их представлением о своем достоинстве вид этого сооружения.
Не составляло никакого труда поправить дело. Доску перестали поднимать и опускать, а закрепили постоянно в одном положении. Вместо прежней табуретки, с помощью которой взбирались наверх, сделали ступеньки, покрыли все спускавшимся со всех сторон до пола ковром, поставили настоящий аналой. «Полочка» преобразилась. Вскоре самые заядлые ее противники начали без смущения входить на нее.
Когда в Пугачев вернулся епископ Павел, снова возник вопрос, не следует ли, по примеру прошлого, и проповеди произносить со смоковницы. Посоветовались и решили, что нет, обычные не следует, лучше, когда все молящиеся стоят лицом к иконам, а не поворачиваются вбок, к проповеднику А вот вечером, пожалуй, можно; тут создается обстановка домашнего разговора, и неплохо, если слушатели плотнее, со всех сторон, окружат священника.
После вечерни по воскресеньям в Новом соборе служили водосвятный молебен, который пели всем народом, а потом один из священников говорил уже не короткую проповедь, как утром, а длинное, иногда чуть не на час, катехизическое поучение. Объясняли некоторые молитвы, смысл и значение различных богослужебных действий, время от времени затрагивались и разъяснялись новые нападки безбожников. Вечерни любили и хорошо посещали, хотя состав слушателей был несколько иной, чем по утрам. Однако батюшки не успокаивались ни на этом, ни на том, что большинство прихожан и за литургией внимательно и как будто с удовольствием слушали их проповеди. Их заботило, почему не все так слушают, почему некоторые во время проповеди нетерпеливо переминаются и перешептываются. Может быть, даже и ушли бы, если бы проповедь была, как в других церквах, в конце службы, но в Пугачеве было принято произносить ее сразу после Евангелия.
– Мы все это давно знаем, – отвечали эти прихожане, когда кто-нибудь из священников вызывал их на откровенность. – И сами читали, и слышали сколько раз.
Конечно, чаще всего говорилось о всем известных христианских истинах, но ведь слушали же другие; да разве мало батюшкам было известно случаев, когда самые простые, общеизвестные истины, даже в самой скромной передаче, вдруг представлялись чем-то неожиданным, трогали людей до слез. Иначе, что ли, были они сказаны, другими словами, с другим чувством? Значит, нужно искать эти слова.
– О чем говорить? – спрашивали батюшки у домашних и у близких к ним прихожан. – Вы стоите в народе, слышите, как он реагирует на наши слова, замечаете, может быть, такие недоумения и недостатки, которые нам в голову не приходят. Подумайте, понаблюдайте.
Люди наблюдали, подсказывали, а потом с первых же слов проповедника с удовлетворением догадывались: в ответ на мои слова говорит.
– Иногда неплохо и к Александру Введенскому прислушаться, – заметил как-то Моченев. – Обновленец он ярый, но против безбожников хорошо выступает, и ораторские способности у него блестящие. А он, между прочим, говорит, что проповедь должна быть не длиннее десяти минут, иначе слушатели утомляются.
– Если у него утомляются, то как же у нас? – вставил присутствовавший при разговоре сравнительно молодой священник. – Нам тогда что, три минуты говорить?
– Три минуты мало, – ответил отец Александр, – чтобы в коротких словах людей за сердце затронуть, нужно большой опыт иметь и большой дар. Но и нельзя говорить, если видишь, что люди начинают хуже слушать. Нам ведь это с амвона очень заметно – перестают глядеть на проповедника, озираются по сторонам, даже перешептываются. Тут уж скорее закругляйся и кончай.
– Хорошо говорить – кончай! А это и есть самое трудное, – снова возразил гость. – Иной раз и сам чувствуешь, что чересчур разговорился, а чтобы закончить, никак слов не найдешь.
– Слова нужно подготовить заранее, – вмешался отец Сергий. – Меня еще давно один опытный батюшка научил, подсказал конец: «Богу нашему слава, во веки веков, аминь!» Так любую проповедь можно закончить, и когда скажешь все, что нужно, и когда растеряешься и забудешь, о чем хотел даже сказать. И как-то округлее, благоговейнее выходит: начало – «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа», а конец – «Богу нашему слава!» Я всегда так кончаю.
Отец Сергий и отец Александр говорили по-разному; каждый имел свой круг ценителей его стиля, и методы подготовки у них были разные. Отец Александр писал свои проповеди заранее, иногда и на амвон выходил с тетрадкой, правда, пользовался он ею очень искусно и незаметно и только в крайних случаях. Говорил он красивыми, округленными периодами, такими же солидными и спокойными, как он сам. Отец Сергий иногда долго и напряженно выбирал тему, но обдумывал только главные мысли, костяк, а говорил теми словами, которые приходили ему в голову на месте; слова иногда получались шероховатые, зато задевали душу живым чувством.
– Если писать проповеди, то заранее все переживешь и переволнуешься, а говоришь уже с холодком, – объяснял он. – А так, хоть иногда, может быть, и запнешься, зато живое слово скорее до сердца доходит.
