Примечание: На своем стихотворении Костя сделал надпись: «Посвящается священнику Зиновьеву, положившему на звуки знаменитую декларацию гонимого, но торжествующего христианства „С нами Бог!“».
Сильнее всего диспуты отразились на Димитрии Васильевиче. Если у Кости в результате их изменилась жизнь, то у него укрепились убеждения.
Лишь значительно позже он сознался, что в этот период он как раз переживал душевный кризис. У него усилились колебания, сомнения в основных истинах веры. Самолюбие не позволяло ему обратиться за разъяснением к старшим, он считал, что должен решать все сам, не по чужой подсказке, а может быть, возникшие у него вопросы казались ему настолько трудными, что он и не надеялся получить ответа. Дело дошло до того, что он подумывал уйти из собора и перейти на светскую работу.
Только сам Димитрий Васильевич мог бы передать те чувства, которые он испытывал в начале диспутов. Держался он около духовенства, даже сидел с отцом Александром и другими священниками на сцене, что было совсем не обязательно, но еще вопрос – был ли он уверен в возможности доказать правоту своей стороны, или же, по свойствам своего характера, в трудную минуту хотел подчеркнуть, с кем он. Возможно, что к серьезному беспокойству у него присоединялся и чисто спортивный интерес – кто кого? Но сознавал он это или нет – несомненно, что в это время решалась его судьба, быть или не быть ему христианином.
Внутренний спор решился в пользу веры.
В своих речах отец Сергий и Роньшин ответили на многие сомнения молодого человека. Не меньше пользы принес ему и оживленный обмен мнениями, начинавшийся после каждого диспута. Говорили дома и по дороге домой, до начала службы в соборе и за обедом у кого-нибудь из прихожан, пригласивших отслужить молебен или всенощную. Уточняли недосказанное, разбирали подробности, вызвавшие различные понимания. Говорили и о предстоящих новых диспутах, обсуждая ответы на знакомые тезисы безбожников и на все попутные темы, которых кто-нибудь, пожалуй, мог и коснуться. Многое из того, что здесь намечалось, так и осталось несказанным, не понадобилось, но для Димитрия Васильевича иногда именно это-то и было особенно важно.
По мере того как его взгляды укладывались в более стройную систему, менялся и его характер, он становился мягче, серьезнее. Конечно, эти перемены произошли не в один день, они были не всем заметны. Для многих он оставался прежним задиристым и резким Димитрием. Но толчок был дан, внутренняя работа становилась все углубленнее, и в тайных уголках его души уже вырабатывался будущий отец Димитрий.
Прошло около года со времени последнего диспута. Стоял чудный февральский воскресный день. Когда шли в церковь, солнце ярко светило на чистом, высоком, бледно-голубом небе. Но во время обедни вдруг крупными хлопьями повалил снег, поднялся сильный западный ветер, настолько сильный, что Соня и Наташа, возвращаясь из церкви, вынуждены были несколько раз отдыхать, оборачиваясь спиной к ветру, хотя им нужно было пройти всего два небольших квартала. Разыгрался страшный буран. В степи, по общепринятому выражению, «света вольного было не видно».
Соня в этот день обещала знакомой матушке отнести передачу ее мужу – ожидалось, что в этот день его отправят. Конечно, трудно было думать, чтобы рискнули отправлять этап в такую погоду, но и ручаться за обратное тоже было нельзя.
Соня наскоро поела и пошла, не дождавшись возвращения отца. Только отойдя подальше, она поняла, насколько разбушевался буран. На обширной базарной площади и на окраине, где дома широко расступились по обе стороны длинной, топкой низины, ветер рвал и крутил со всех сторон с такой силой, что захватывало дыхание. Приходилось, набрав в легкие воздуха, идти, не дыша, сколько хватало сил, потом останавливаться и, отвернувшись, отдыхать. Особенно тяжело пришлось на открытом с трех сторон пустыре, метров в двести, отделявшем тюрьму, бывший монастырь, от последних домиков города.
Закутанный в тулуп охранник у калитки как-то странно посмотрел на девушку и велел идти прямо в караулку. А когда она, занесенная снегом, вошла туда, один из охранников сказал: «Ну и женщины! Мужчина для жены ни за что бы в такой буран не пошел».
Дома отец встретил ее словами: «Вот я и говорю: что это – сумасшествие, или геройство?»
– Скорее всего, первое – весело отпарировала она. – Ведь я же твоя дочь. Помнишь, как отец Григорий говорил матушке: «Что ты ушла, разве не видишь, какой буран? Значит, кум придет».
Она сняла пальто и легла на кровать. Сердце билось так, что бант на блузке трепетал, словно от сильного ветра. Прошло не меньше недели прежде, чем сердце наконец стало работать нормально.
Можно бы и не вспоминать об этом случае, если бы он не показывал, что творилось тогда в природе. Буран продолжался всю ночь и весь следующий день, а на третий день, когда отец Сергий пришел в собор, его встретил взволнованный Михаил Васильевич.
– Слышали? – еще издали спросил он. – Мурзалев замерз.
– Как? Когда?
– В воскресенье утром, по хорошей погоде, выехал в Ивантеевку. Не один, их подвод пятнадцать или восемнадцать ехало. А когда начался буран, он, должно быть, отбился. Что его подводы нет, заметили только в селе, да и то не сразу обеспокоились, решили, что он к знакомым заехал в начале села. Так что пока хватились, пока собрали людей, пока начали искать, времени много прошло. И где бы, вы думали, нашли? Под самым селом, у стога соломы.
– Так как же он замерз? Почему в солому не залез?
– Вот в том-то и дело! Кого Бог захочет наказать, прежде разум отнимет. В степи любой ребенок знает, что около соломы не замерзнешь, нужно только в нее закопаться. А вот он, степной житель, растерялся. Да что там! На нем волчий тулуп был, в таком и без соломы можно не знаю сколько протерпеть. Ведь мороз-то совсем слабый был, только что буран. Его жена, говорят, верить не хотела, когда ей сказали, все про волчий тулуп толковала, пистолет около него нашли и стреляные гильзы. Видно, хотел выстрелами сигнал подать.
Михаил Васильевич помолчал, потом добавил: «Помните, отец Сергий, как он на диспуте кривлялся: „Если Бог есть, пусть Он меня накажет!“… Вот и дождался. Летом двое детей один за другим умерли, а теперь сам».
О неожиданной смерти заговорил весь город. Жалели жену погибшего, которая, хоть и неверующая – недаром дочь Ефименко, – была очень доброй женщиной. А пуще всего опытные степняки удивлялись, как он мог незамеченным отбиться от обоза – ведь не последний ехал, и не ночью – и так быстро замерзнуть. Да у него и спички были, мог из соломы костер развести, и сам бы погрелся, и сигнал подал. Сигнал-то подавал, а его все равно не услышали.
Кто бы и с чего бы ни начинал этот разговор, рано или поздно в нем появлялись слова: «А помните?» И заканчивали его тем, что Господь долго терпит, да больно бьет.
Глава 21
Костины невесты
В Спасском, где мальчики прожили зиму 1926–1927 годов, священствовал отец Федор Филатов, состав семьи которого очень напоминал семью С-вых. Отец Федор тоже был вдов, и хозяйство у него вела теща, Елена Ивановна. Старшая дочь отца Федора, Тося, была примерно ровесницей Сони, Нина лет на пять моложе ее, а Коля немного моложе Нины. Нина и Коля учились в одном классе с Костей. Была еще Лида, Наташиного возраста, и маленький Володя.
