И вдруг из уголка за дверью раздался негромкий голос архиерея: «Отец протоиерей! Станем добре, станем со страхом!..»
Отец Александр смущенно поднялся и, простояв несколько секунд, как провинившийся школьник, тихонько вышел из алтаря.
Пришлось и отцу Сергию раза два испытать на себе, что мягкая рука владыки Павла может быть твердой, но об этом после.
Сам владыка всегда держался за богослужениями в высшей степени благоговейно. Чтобы не возвращаться потом к этой теме, нужно добавить, как он однажды сказал о себе: «Во время „Тебе поем“ я всегда молюсь о спасении души».
Готовясь к приезду епископа, для него сняли маленькую квартирку на берегу Иргиза, недалеко от единоверческой церкви, но вскоре освободили для него половину сторожки Нового собора – небольшую комнатку в два окошечка, где с трудом помещались кровать и два стула, и совсем крохотную кухоньку. Жившая там просвирня перебралась в комнату к алтарнице в другой, более просторной половине сторожки; во второй комнате там жили сторожа, а в довольно большой кухне, как и раньше, пекли просфоры. За столами в квартире епископа поместились сам владыка и Костя, которого владыка взял к себе секретарем, а в кухоньке ожидали посетители и хозяйничали те же просвирня и алтарница, которым за особую плату было поручено обслуживать преосвященного.
Характерно для финансового положения церкви того времени, что это переселение было вызвано не только удобством епископа – близостью к обоим храмам, но и хозяйственными соображениями. Иначе нужно было бы платить за квартиру и услуги, а теперь квартиру Новый собор предоставил натурой, а Старый собор платил за услуги. Выходило немного дешевле, и это было важно, особенно для Нового собора.
Алтарнице, матушке Евдокии Ивановне Гусинской, было сорок три – сорок четыре года, но она казалась значительно моложе. Такая у нее была стройная изящная фигурка, такое нежное беленькое личико с тонкими чертами. Трудно было поверить, что она выросла в деревне, тем более что и держалась она как человек, получивший хорошее воспитание. Можно было залюбоваться, когда она во время богослужения, в аккуратной черной ряске и апостольнике, тихо и благоговейно выходила с подсвечником из алтаря. Кажется, этой-то своей миловидностью и врожденному умению держать себя молоденькая послушница Дунечка была обязана тем, что в 1903 году, собираясь на открытие мощей преподобного Серафима, игуменья взяла с собой именно ее. Мало того, в Сарове на нее обратила внимание великая княгиня-инокиня Александра Петровна и усиленно просила ее у игуменьи.
Но тихая деревенская девушка не прельстилась возможностью близости к членам императорской фамилии и со слезами умолила свою матушку не отпускать ее.
Мать Евдокия постепенно оказалась в числе самых верных друзей семьи отца Сергия, и, несмотря на все невзгоды, перенесенные обеими сторонами, дружба эта продолжалась до самой ее смерти.
Глава 23
Федор Трофимович и его муза
Димитрию Васильевичу нелегко было соединять обязанности псаломщика с обязанностями старшего иподиакона, да и недолго это продолжалось, всего три-четыре месяца. Поэтому руководство участвовавшими в архиерейских служениях мальчиками очень скоро перешло к Косте, и он усердно принялся за дело.
Среди мальчиков больше всего обращал на себя внимание посошник Гора Пятаков, прелестный шестилетний малыш.
Длинные праздничные службы, конечно, утомляли его. Тогда, стоя прислонившись к колонне у открытых Царских врат, он слегка склонял голову и сильнее опирался на блестящий, никелированный архиерейский посох. При взгляде на него невольно приходили на ум стихи: «В дверях Эдема ангел нежный главой поникшею сиял». А товарищи, которые все были порядочно старше его, имели для него другое определение: «Никто не таков, как Егор Пятаков!..»
Обязанности ему достались довольно трудные. Парадный металлический посох епископа Павла был гораздо выше Горы, и нести его, да еще так, чтобы он сохранял вертикальное положение, даже просто держать, было нелегко. Случилось однажды, когда Гора поторопился, посох перетянул его, и мальчик растянулся во весь рост на ковре. С тех пор по возможности употребляли легкий, деревянный посох, но в торжественных случаях все-таки приходилось пользоваться металлическим.
Да главное было не в том, что тяжел посох, а в том, что Гора был слишком мал.
Он хорошо знал свои обязанности. Костя не только до приезда епископа учил мальчиков, но и потом чуть не после каждой службы устраивал коротенькие совещания со своим беспомощным штатом. Мальчики сами разбирали ошибки друг друга, а замеченным в шалостях грозили: «Смотри, Костя себе выходной даст!» Этого они боялись больше всего. Горе выходным не грозили, но он сам понимал, что оказывается в буквальном смысле не на высоте. Ведь, подавая и принимая посох, нужно поцеловать владыке руку, а где ее, эту руку, достанешь, когда владыка берет посох где-то далеко над Гориной головой. Мальчик только каждый раз поднимал вверх свое прелестное личико с большими черными глазами, словно проверяя, не убавилось ли со вчерашнего дня расстояние между ним и рукой владыки, и беспомощно взмахивал длинными ресницами.
Был, правда, случай, когда пригодился и его маленький рост. Куда-то подевались поручи от парадного облачения. Все с ног сбились, ища их, пока не догадались спросить Гору.
– Сейчас, – ответил малыш, как будто того и ждал, полез за шкаф и извлек оттуда потерю.
Порядок среди мальчиков установился строгий, и не только из-за боязни «выходного», а и потому, что каждый был увлечен, каждому хотелось, чтобы дело шло как можно лучше. Когда в следующем году Костя предложил обходиться без слов во время службы, а объясняться знаками, это предложение встретили с восторгом.
– Вы за богослужением не вертитесь, а молитесь, – говорил Костя, – а на меня время от времени поглядывайте. Если я немного подниму палец, значит, нужно подать диакону свечу, да не все бросайтесь, а только тот, на кого я посмотрю. Если два пальца, значит дикирий, если покачаю рукой – кадило. Если покажу опущенный палец или два, три, четыре – несите орлец на то место, сколько пальцев я показал
[111].
Новый способ оказался очень полезным. Он сократил до минимума суету и разговоры в алтаре, что было очень по душе и епископу Павлу, и отцу Сергию, не терпевшему, особенно во время литургии, нарушений благоговейной молитвенной тишины
[112].
