Такого внимательного, благоговейного отношения отец Сергий добивался за любой службой. Прасковья Матвеевна Иванова, та женщина, которая ходила к нему, когда у нее пропал сын, а потом тянулась душой к нему и его семье, даже сетовала на него за это.
– Очень уж отец Сергий строгий! – говорила она. – Выйдут на середину церкви, Костя и так как свеча стоит, а чуть оглянется на народ, отец Сергий только глазами на него поведет… ну, Костя, конечно, сразу и выпрямится. Чересчур строгий! – И никак не могла поверить, что в домашней обстановке отец Сергий бывает и очень веселым – шутит и рассказывает интересные, а подчас и смешные случаи.
Навести порядок среди мальчиков еще половина дела. Тут же в алтаре, рядом с маленьким Горой, бойким Федей, застенчивым меланхоличным Митей и другими, находился громадный, тумбоватый диакон Федор Трофимович Медведев, а от него добиться безошибочного служения было гораздо труднее.
Хотя Федор Трофимович служил диаконом уже давно, никогда нельзя было быть уверенным, что он не допустит какой-либо досадной, а то и смешной ошибки.
До революции Федор Трофимович был купцом. У него были дом или два, и магазин в городе, и лавки в двух-трех ближайших больших селах. Кроме того, он обладал сильным, хотя и не очень благозвучным, басом и любил слушать голосистых диаконов. Он слушал их в разных городах, подражал им, и, когда пришло время, полученное как бы шутя умение помогло ему найти новое место в жизни.
Был он дубоват и добродушен, большой мастак выпить, из-за чего у него выходили неприятности и со священниками, и с церковным советом, и с отдельными прихожанами, не глуп и по-своему грубовато остроумен. У него существовали свои излюбленные словечки. Вместо «брандмауэр» он говорил «гранди мвра»; услышав о какой-нибудь судебной ошибке или несправедливости, сокрушенно и иронически замечал: «Фомаида!» (вместо Фемида).
Как-то в сумерки они с отцом Сергием возвращались после совершения требы. Со скамеечки, скрытой в тени дома, донесся насмешливый голос: «Поп! Поп!»
Федор Трофимович, продолжая идти своей ленивой, неуклюжей походкой, как бы нехотя, но достаточно громко добавил:
– Попа видно, а дурака слышно!
Но одно дело – остроумие, а другое – строгий, раз и навсегда установившийся порядок. Тут Медведев мог ошибаться самым изумительным образом.
– Опять отца диакона его муза подвела! – говорил Костя, рассказывая об очередной ошибке Федора Трофимовича.
Музу приходилось вспоминать из-за того, что сам виновник досадных ошибок имел обыкновение сваливать все на нее, свою музу: «У меня что-то сегодня музы не было, а то бы я разве так прочитал!»
Особенно часто, как бы упорно, ошибался он перед чтением Евангелия в словах: «Благослови, преосвященнейший владыко!» В этом месте муза Федора Трофимовича считала нужным добавлять слово «святый», и епископ Павел, услышав добавление, страдальчески морщился. Обычно он умел «не замечать» ошибок во время богослужения и, если считал нужным сказать что-то по поводу их, говорил после окончания службы, но это слово волновало его больше других. Там, где полагалось произносить «святый владыко», приходилось принимать этот эпитет, а лишний раз добавлять его – совсем другое дело. Об этом говорил Федору Трофимовичу и сам владыка, и Костя, и другие, а когда дело доходило до этих слов, диакон снова начинал колебаться. Стоя перед открытыми Царскими вратами у аналоя и уже прикоснувшись лбом к поставленному на аналой Евангелию, он слегка поворачивал лицо вправо, к старшему иподиакону, и шепотом спрашивал:
– Говоришь, не нужно здесь «святый»?
– Не нужно, не нужно, отец диакон, просто «преосвященнейший владыко».
– А как же там написано: «Помяни нас, владыко сбитый»?
– Так это в начале литургии, а здесь не положено.
И все-таки, несмотря на все предупреждения и разъяснения вне службы и во время ее, Федор Трофимович частенько ошибался, и его муза вновь проталкивала на свет роковое слово.
С течением времени Костя приспособился в самый крайний, критический момент подсказывать ему кратко «святый не надо». Иногда это помогало, а иногда Медведев все-таки провозглашал: «Благослови, преосвященнейший свитый владыко!» А потом оправдывался: «Тут же есть „святый“. Вот, смотри: „Свитый Иоанн Богослов“».
Наступал какой-нибудь большой праздник. Всем, прежде всего самому Федору Трофимовичу, так хотелось, чтобы все шло «благообразно и по чину». С особой важностью выступал он, собираясь говорить многолетие, а Костя опять подсказывал: «Отец диакон, „благоденственное и мирное“…» Но даже при этих предосторожностях случалось, что, отмахнувшись от надоевшего подсказчика, диакон провозглашал: «Благоденственное и всемирное житие!..»
После службы на него наседали с упреками, а он бубнил обиженно и убежденно: «Ведь всемирное-то больше!»
Он мог заняться чем-нибудь в алтаре как раз в то время, когда ему нужно было говорить ектению. Стоило тогда окликнуть его: «Отец диакон, малая ектения» – он обязательно запутывался. Костя выходил из положения проще: «Отец диакон, паки и паки…» И Медведев, подхватив первые слова, величественно выплывал на амвон.
Хуже всего получилось однажды, уже в самом конце его служения. «Воскресенских орлов», как звали епископа Павла с обоими протоиереями, уже не было в городе, а матушка Моченева собиралась уезжать к сыну. Перед отъездом она заказала молебен о путешествующих, и Федор Трофимович старался изо всех сил. Но и тут «муза подвела». Вместо прокимна: «Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду», он вдруг хватил: «Скажи мне, Господи, кончину мою!»
На матушку, которая была расстроена, это произвело тяжелое впечатление. Она сочла это чуть ли не предзнаменованием своей близкой смерти и очень плакала.
Хотя Новый собор считался кафедральным, епископ Павел не хотел никого обидеть и служил по очереди в Старом и Новом, отдавая последнему преимущества только в дни великих праздников – Рождества, Крещения, Пасхи со Страстной неделей. Его «позвонки», конечно, везде были с ним.
Благодаря такому порядку, Костя близко познакомился со старособорным духовенством, особенно с отцом Василием Парадоксовым. Старик, известный своими чудачествами половине уезда, и тут не оставлял своей привычки шутить. Однажды после службы, когда Костя и второй иподиакон Ваня Селихов подошли к нему прощаться, он протянул Косте копейку: «Это вам с Ваней на двоих».
– А сколько сдачи, отец Василий? – невинным голоском осведомился Костя.
– Ишь ты… какой шустрый… – проговорил отец Василий, вскинув на молодого человека свои быстрые глазки.
Между стариком и юношей что ни дальше, то крепче росла взаимная симпатия, но один раз Костя с Ваней допекли-таки его.
Всем было известно, что отец Василий не признает никаких наград и, имея митру, не надевает за службой даже скуфьи. А обоим юношам очень хотелось увидеть его в полном параде. Они воспользовались одной подробностью пугачевской архиерейской службы.
