Не имея диаконского сана, они, хотя и служили за иподиаконов, но до престола не касались, а когда нужно было взять оттуда или положить туда что-то, например архиерейскую митру, обращались к помощи ближайшего священника. И вот однажды, после чтения Евангелия, когда все священники надели положенные им по сану головные уборы, Костя подал стоящему с открытой головой отцу Василию митру Отец Василий, не сообразив, взял, хотел передать епископу, но, увидев, что тот уже в митре, с удивлением взглянул на юношу.
– Это вам, отец Василий, наденьте! – сказал Костя.
– Дурак! – вспыхнул отец Василий. Он так рассердился, что Костя испугался, как бы он сгоряча не бросил митру. Нет, старый протоиерей овладел собой и поставил митру на престол, но с Костей потом долго не разговаривал.
– Я никак не думал, что это так его разволнует, – сознавался потом Костя.
Глава 24
Служба и дружба
Епископ Павел ценил и уважал отца Александра, отца Сергия и дядю своей покойной жены отца Василия Парадоксова и часто советовался с ними по разным запутанным вопросам или просто отводил с ними душу. Но если с отцом Василием он виделся от случая к случаю, когда навещал его или когда старик сам прибредал к нему, то отец Александр и отец Сергий заходили к нему почти ежедневно по окончании службы. «Моя консистория», – шутя говорил он о них. Если владыка был занят с посетителями, они дожидались его на скамеечке в огороде или разговаривали с алтарницей, матерью Евдокией. Главной заботой матушки Евдокии было то, что владыка вечно сидел без денег. «Все раздает, все раздает, – сокрушалась она. – То Василия Евстигнеевича, который в лачужке живет около ограды, зазовет к себе, покормит. Тот, конечно, нуждается, а все-таки… То матушка какая-нибудь из деревни к арестованному батюшке приедет, так владыка идет ко мне: „Матушка Евдокия, дайте чего-нибудь из продуктов!“ Когда есть сахар, или молоко, или еще что, конечно, дашь, а то и скажешь: „Ничего у нас, владыко, нет!“»
– А сухарики?
– И сухариков нет, помните, позавчера все отдали.
– Ну, пойду у Михаила Григорьевича рублевочку займу. – И идет в сторожку. Михаил Григорьевич хоть и сторож, а деньжонки у него всегда есть.
У батюшек, как и у архиерея, с деньгами тоже было негусто, особенно летом, но отец Сергий и в это первое лето, и потом ухитрялся время от времени подсунуть владыке то три, то пять рублей.
– Смотрите, владыка, деньги, – говорила мать Евдокия, открывая чайницу или поднимая стоявшую на столе тарелку.
– Это отец Сергий след оставил, – догадывался владыка. А иногда и не догадывался. Открыв какую-нибудь постоянно требовавшуюся ему книгу, он радостно говорил Косте: «Константин Сергеич, у нас, оказывается, еще деньги есть! Хоть убейте, не помню, как я их сюда заложил».
Костя, только что отвлекавший внимание владыки, чтобы он не заметил хозяйничанья отца Сергия в его вещах, и мать Евдокия, у которой гость спрашивал о состоянии архиерейских финансов, пряча улыбку, радовалась счастливой находке, а епископ Павел уже соображал, не нуждается ли кто-нибудь в экстренной помощи.
Раньше было сказано, что отцу Сергию пришлось на себе испытать, как ласковая рука владыки может быть твердой. В первый раз это коснулось не его самого, а его друга Сергея Евсеевича и приходских дел в Острой Луке, но для отца Сергия все это было сугубо свое.
Сергей Евсеевич часто приезжал в Пугачев, как будто по хозяйственным делам, а в действительности отвести душу. Чуть не всю ночь проводили друзья за разговорами, но радостного в рассказах Сергея Евсеевича было мало. Он тяжело переживал то, что новый батюшка, отец Тимофей, с легкостью ломал введенное отцом Сергием правило – присоединять из старообрядчества только после более или менее длительного испытания, когда есть уверенность, что желающие присоединиться, особенно из молодежи, делают это по убеждению, а не ради жениха или невесты. Когда этот обычай только вводился, многие восставали против него, даже устраивали отцу Сергию скандалы. Потом к нововведению привыкли, все большая часть прихожан понимала его смысл и одобряла его, и вдруг опять все насмарку!
Отец Тимофей Кургаев был неплохой убежденный священник. Он только слишком уверенно, без сомнений и рассуждений, следовал тактике своего отца, миссионера-самоучки.
Как его отец, он радовался самому факту присоединения, а дальше – будь что будет; пусть хоть сами присоединенные окажутся ни рыба ни мясо, не будут ходить ни в церковь, ни в моленную и жену или мужа сделают такими же.
Члены церковного совета и просто церковные ревнители во главе с Сергеем Евсеевичем и Иваном Ферапоновичем, не раз спорили с батюшкой – чуть не со слезами просили его придерживаться установившегося порядка, но говорить было трудно. Кроме того, что отец Тимофей непоколебимо верил в свою правоту, он еще, как больной туберкулезом, был очень раздражителен. Единомыслия не получалось, а создавалась атмосфера настороженности, холодности, почти враждебности. Сергей Евсеевич очень страдал от этого. Через два года оказалось, что это только цветочки.
Отец Тимофей умер в такое время, когда священников становилось все меньше и меньше. В свой маленький, бедный приход остролукцы с трудом нашли никому не известного отца Владимира Беляева. Скоро им пришлось убедиться, что, по терминологии, принятой ими от отца Сергия, это не пастырь, не священник, а только требо-исправитель и даже еще хуже – «наемник». Служил он торопливо, небрежно, требы совершал кое-как… С отцом Тимофеем попечители спорили о том, что полезнее для души и на что могли быть разные взгляды. Теперь же приходилось говорить о том, что ясно каждому, – о хотя бы относительном соблюдении Устава и о благоговейном совершении таинств. Но все ответы Беляева сводились к одному – не суйтесь не в свое дело!
Вдобавок здесь, в селе, была своя, почти непонятная горожанам, трудность: каковы бы ни были отношения со священником, а на исповедь нужно идти к нему, другого нет. А Сергей Евсеевич не привык отделываться общими мечтами – мол, сердился, осуждал. На исповеди он открыл отцу Владимиру все, что о нем думал, а Беляев без стеснения использовал оружие, которым настоящие священники с большой осторожностью пользовались только в крайних случаях для исправления нераскаянных грешников. Он отлучил своего противника от причастия.
Для такого глубоко верующего человека, как Сергей Евсеевич, не могло быть ничего страшнее. Он несколько раз один и с другими ходил к отцу Владимиру, просил снять отлучение, но Беляев стоял на своем. Он требовал, чтобы Сергей Евсеевич отказался от своих взглядов, изменил свое отношение к нему. Но как отказаться, как изменить? Ведь дело шло не о внешнем только – замолчать, перестать противоречить, а о внутреннем, об изменении взгляда на новые порядки, на нового духовника. А мнение если и менялось, то только к худшему. Не мог же Сергей Евсеевич солгать на исповеди.
Его заступникам, пытавшимся образумить Беляева, тот грозил той же карой. Кончилось тем, что Сергей Евсеевич поехал к епископу.
Вот тут-то отцу Сергию пришлось поволноваться. Епископ Павел вызвал Беляева для объяснений, и для разбора дела назначил авторитетную комиссию, но не отца Сергия, который в какой-то мере являлся здесь заинтересованной стороной, а Моченева и Парадоксова.
