Отец Сергий принял совет во внимание. Когда у него накопился новый материал и он начал заново перерабатывать «происхождения», то сосредоточил внимание на указанном моменте, но не выбросил и другого. К странице с примечанием Горбунова он приклеил вырезку из недавнего номера «Известий», где говорилось о происхождении именно от обезьяны. Ученые, писавшие для ученых, давно оставили эту теорию, но в популярных статьях ею еще широко пользовались, может быть, потому, что она была нагляднее. А раз пользовались, значит, надо и ее разобрать.
Глава 27
Большие дети – большое горе
О материнской любви складывают стихи и поют песни. А кто из поэтов заглянул в отцовскую душу? Разве отец не помогает матери вынашивать дитя?.. Не встает по ночам, чтобы унять ребенка и дать отдых матери? Разве он меньше радуется первой улыбке младенца и первому его слову? Он только меньше о том говорит. Его с детства приучают к суровости, чтобы бороться с невзгодами и беречь семью и родину.
И. Корженевская. Дубовый листок
«Дети мои, дети! Куда мне вас дети?»
Когда отец Сергий напевал эти слова, он улыбался, как будто шутил, но вопрос был серьезным. Дети выросли, им нужна была специальность, какое-то дело, нужно было место в жизни. Даже если бы он захотел держать их у себя под крылышком, это не могло бы долго продолжаться. Вон по селам берут по несколько священников из одного прихода. Возьмут одного, назначат другого, смотришь, и того замели, и третьего, и четвертого, если решится идти в такую обстановку. Скоро наступит и его очередь. Что же тогда будет с детьми?
Определеннее всех была Костина судьба. Она должна быть нелегкой, но все-таки его путь ясен – он будет священником. Пока можно, пусть он работает на своем теперешнем месте. Конечно, на пятнадцать рублей, которые только и в состоянии платить ему епископ, нельзя просуществовать самостоятельно, но для семьи это все-таки помощь, да и у Кости есть сознание, что он приносит пользу в доме. А владыке он, безусловно, нужен.
Соня, еще с шестнадцати лет начавшая задумываться, чем бы она могла помочь отцу, как раз теперь как будто примирилась с тем, что ничего не поделаешь, что она и дома нужна. Когда отец заговорил о том, как они будут жить, если его не будет, она отвечала с каким-то даже легкомыслием: «А что? Как-нибудь проживем. Люди живут же. Я никакой работы не боюсь и не стыжусь. В поле могу работать. В крайнем случае и полы мыть пойду».
Не к этому он ее готовил, не об этом для нее мечтал. Она жизни не знает, потому так и рассуждает. Если не говорить о связанных с этим унижениях, случайным мытьем полов не проживешь, а уборщицей устроиться нелегко, особенно с ее происхождением. Для них нигде места не приготовили, даже места уборщицы.
Только что приехав в Пугачев, отец Сергий узнал, что просвирня, мать Евдокия Хованская, берет девушек-учениц, учит их вышивать гладью. В начале 1927 года Соня стала ходить к ней. Матушка Евдокия позанималась с ней с полмесяца, показала ей все приемы, различные швы, мережки, паутинки и отправила домой, даже с неоконченной работой – дальнейшее не требовало вмешательства учительницы, а только практики. Отец Сергий присмотрелся, сколько времени требует эта работа, и понял, что прожить на нее нельзя, даже имея постоянные заказы. А заказов не хватало даже на опытных вышивальщиц-монахинь. Недаром та же матушка Евдокия, вторая в городе вышивальщица, предпочитала подрабатывать не вышивкой, а стежкой одеял.
Потом открылись частные курсы кройки и шитья. Соня окончила и их, и опять столкнулась с тем же затруднением – не было ни опыта, ни заказов. Кое-кто из знакомых дал ей какую-то мелкую работенку, но на том все и кончилось. Уже в конце 1929 года отец устроил ее к одной машинистке, дававшей уроки машинописи. Три специальности, а подойдет нужда, ни одна не прокормит. А тут и Наташа кончает семилетку, дальше ей учиться тоже не дадут. Надо и о ней подумать, устроить на работу до того, как ей исполнится восемнадцать лет, чтобы хоть она не была лишена права голоса со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Тяжелее всего было Мише. И забота о нем была самая тяжелая. Закрытие группы, в которой он учился, как-то пришибло его. Он старался бодриться, подчас даже дурачился, старался принимать как можно больше участия во всех семейных делах и интересах, но его никогда не оставляла мысль, что он, здоровый юноша, сидит на отцовской шее и ничего не может сделать и что чем дальше, тем труднее будет ему поступить на работу.
Чтобы хоть чем-нибудь быть полезным, он придумал сделать мазанку, в которой можно было бы зимой держать кроликов. Он выкопал среди двора яму (почва в Пугачеве глинистая) и целое лето таскал туда воду, месил глину ногами, лепил большие кирпичи и просушивал их на солнце. Для крыши потребовалось бы много досок, поэтому Миша занял угол большого, открытого с широкой стороны сарая. Узкую стену он разобрал, использовав ее впоследствии на потолок, вставил в мазанку двери и запасную оконную раму, поставил железную печку. Все это он делал один. Только когда кирпичи пришлось поднимать на уровень человеческого роста и выше, ему помогал отец Сергий. Наконец все было сделано, и Миша перетащил в новое помещение кроликов, заботы о которых давно полностью взял на себя. И если за большими он ухаживал по необходимости, то возня с маленькими была чуть не единственным его удовольствием. Он всегда любил всякую живую мелкоту – козлят, щенят, цыплят, а крольчата были из числа самых прелестных малышей. Миша носился с ними. Летом, когда самые маленькие гибли от жары, отпаивал их холодным снятым молоком из пипетки, кормил, чистил в клетках. И все равно его угнетало сознание, что, не будь его, эту работу выполнил бы кто-то другой. Значит, он даже в этом деле не необходим. «Не нужен», – жестко бередя свои раны, определял он.
В таком состоянии особенно лезли в голову всякие «проклятые вопросы». Переоценка ценностей началась у него уже давно, а теперь, на двадцатом году жизни, да еще когда жизнь складывалась не так, как бы хотелось, эта переоценка проходила особенно трудно. Миша разбирал и критиковал такие понятия, которые всегда казались бесспорными, задавал вопросы отцу с той же жестокой прямотой, с какой они представлялись ему самому. Отец Сергий отвечал возможно мягче, чтобы не бередить открытую рану, которую видел под внешней резкостью, но Соня, а иногда и Костя, не понимали состояния брата и вступали с ним в ожесточенный спор. Поэтому отец и сын старались говорить наедине, где-нибудь на пчельнике или в крольчатнике. И о чем только они не переговорили в эти печальные, трудные для обоих часы!
Сколько раз бывало, когда дети были еще маленькими, особенно если матери не было близко, малыши бросались за помощью к отцу – увидели плохой сон, порезали, а чаще ушибли пальчик. Для таких случаев существовало испытанное и верное лекарство – подуть и поцеловать больное место. С годами горести становились серьезнее. Наташа вспоминала впоследствии, как однажды она долго плакала. Она считала себя обиженной, ей казалось, что все ее не любят, а папа и бабушка говорили, что она капризничает, даже запретили говорить с ней, пока она не успокоится. А ей так хотелось сочувствия!
