Багажа пешком много не захватишь, только самое необходимое. Зимние вещи, постель, кое-какие книги и Мишину скрипку должны были переправить после, когда приедут за Анной Филюшиной, которая уже вторую неделю жила у батюшки, ходила на процедуры в больницу Таким образом, трудности вставали с самого начала. Правда, несмотря ни на что, сунул-таки он в карман книжечку стихотворений Надсона, а с тяжелым томом своего любимца Некрасова пришлось расстаться до осени.
Что бы ни чувствовали отец Сергий и Миша, другие члены семьи оставались почти спокойными: сказывалось то, что они не принимали участия в обсуждении вопроса и потому не чувствовали всей важности совершавшегося. Даже то, что Миша не ехал, а шел пешком, вместо того чтобы вызвать беспокойство и заботу о нем, придавало в их глазах делу отпечаток легковесности. Казалось, пойдет он, повидается с друзьями, поживет немного и вернется. Даже в школу, Спасское и Ершово, его провожали с большим волнением. Только когда, простившись со всеми, Миша вышел со двора, а Анна, всхлипнув, сказала: «Что это вы его как провожаете? Кто знает, когда теперь увидитесь?» Только тогда у Сони кольнуло сердце.
Все вышли за калитку. Миша шел по улице, уже недалеко от поворота, закинув за плечи свой убогий багаж, в мешковатом бумажном пиджачке – первом Сонином опыте по шитью верхней одежды. Сиротливо понурившись, ни разу не оглянувшись, шел он к новой, нелегкой жизни.
Глава 29
Мятущаяся душа
Наконец, епископ Павел и отцу Сергию добавил дела. Однажды отец Сергий вернулся от всенощной в сопровождении незнакомого человека, очень худого, с провалившимися щеками, острым носом, в очках с тонкой золотой оправой, за которыми поблескивали небольшие живые глаза. Одет он был немного необычно – в длинную, почти до колен, вышитую косоворотку из сурового полотна. Но, несмотря на своеобразный костюм, производил впечатление человека интеллигентного, каких нечасто приходится встретить в Пугачеве.
– Что вы ни говорите, отец Сергий, а нет людей хуже православных, – донеслось до собравшихся в столовой, пока гость проходил в переднюю комнату.
– Нельзя так с маху осуждать всех, – возражал задержавшийся у вешалки отец Сергий. – Среди людей любой веры, как и любой нации, встречаются и хорошие, и плохие.
– Нет, уж вы, пожалуйста, не спорьте… – При этих словах дверь затворилась.
Немного спустя отец Сергий вышел и сказал, чтобы подавали чай.
Новый знакомый, Иван Борисович Семенов, и сидя за чаем, продолжал говорить все на ту же тему. Отец Сергий задумчиво слушал, время от времени вставлял короткие реплики.
Иван Борисович был баптист, точнее пашковец
[117], бывший учитель, вышедший на пенсию по болезни (у него был туберкулез). Он недавно приехал в город, куда перевели на работу его жену, а на днях явился к епископу Павлу и выразил желание хорошенько поговорить. Разговор затянулся. Он повторился на другой и на третий день. Епископ не мог уделять столько времени одному человеку и передал его отцу Сергию, как знакомому с миссионерским делом.
С тех пор Иван Борисович стал приходить каждый день и просиживать по несколько часов. Постепенно к нему привыкли и без стеснения занимались в его присутствии своими делами, хотя основным делом были выписки из книг и переписка под копирку тетрадей. Иван Борисович оказался очень интересным человеком – он много видел, много передумал и умел говорить так, что его не уставали слушать. Когда он поднимался со словами: «Наконец-то Иван заткнул фонтан своего красноречия» – и прощался. Молодежь разочарованно вздыхала.
– Нужно уметь уйти, пока еще не надоел слушателям, тогда вас с удовольствием встретят и на следующий день, – говорил он, когда его приглашали посидеть еще.
Конечно, не все его излияния слушались с удовольствием. Когда Иван Борисович оседлывал своего конька – осуждение православных, молодежь начинала волноваться и нетерпеливо поглядывать на отца, ожидая, что он будет возражать с привычной и горячей убежденностью.
Но отец Сергий, как и в первый день, только изредка вставлял реплики в непрерывно льющуюся речь гостя.
И странно: страстные обличения Семенова постепенно становились все менее ожесточенными. Он уже перестал обвинять подряд всех православных, а сосредоточил свой гнев на одном духовенстве. Потом признал, что и среди духовенства много достойных людей, плохо лишь одно ленинградское духовенство. Наконец, пришел к выводу, что действительно плох лишь один петербургский протоиерей, с которым ему пришлось столкнуться в молодости (Семенов был года на три-четыре моложе отца Сергия), и разговоры на эту тему потеряли остроту.
Зато чего только не касался Иван Борисович в течение тех часов, которые провел в кухне-столовой отца Сергия. С рассуждений о вере переходил к своим семейным делам, к пребыванию за границей; опять к фактам личной биографии, к характеристике баптистского руководства, к каким-то мелким, но интересным случаям. Невозможно повторить его речей со всеми скачками, изгибами его мыслей, но если сгруппировать все, получалась довольно ясная и очень живая картина его жизни.
Иван Борисович происходил из крестьян не то Горьковской, не то Ярославской области. Его отец сумел дать ему образование. Когда Иван Борисович жил в Петербурге, с ним произошло то, что случалось со многими и раньше, и после него, – он потерял веру. Но переживал он это, как немногие: как крушение всех своих жизненных интересов, даже думал о самоубийстве. Вот тут-то он и столкнулся с пашковцами. Новые знакомые, умевшие разбираться в психологии подобных людей, поддержали его, ободрили, помогли вернуть веру в Бога, но Бога своего, баптистского. Его послали учиться за границу, а по возвращении сделали разъездным проповедником. В конце концов он стал заметным в своей среде лицом, помощником известного Проханова, редактора баптистского журнала «Христианин». Упомянув об этом, Иван Борисович на следующий раз принес фотографию – группа баптистов, членов какого-то всероссийского съезда, в центре – Проханов, а рядом с ним сам Иван Борисович.
– Мне не хочется, чтобы вы приняли меня за пустого хвастуна, – объяснял он.
Перед отъездом за границу и произошла встреча, оставившая у Ивана Борисовича такое тяжелое впечатление, которое не изгладилось в продолжение добрых двух десятков лет. По законам прежнего времени все отпадающие от Православия посылались на увещания к священнику. Видный городской протоиерей, к которому направили молодого человека, вышел к нему в прихожую. Не садясь и не предлагая сесть, поговорил минут пятнадцать – двадцать. Контраст между этим сухим, казенным разговором и вкрадчивым вниманием пашковцев оказался решающим. Если у Семенова и оставались какие-либо сомнения в том, следует ли порывать с Православием, после этой встречи они исчезли.
