– В них раскрывается догмат рождения Христа от Девы, потому они и называются догматиками, – добавил Костя.
– Вот именно, раскрывается этот догмат, но как раскрывается, с какой тонкостью, точностью и разнообразием! Кроме праздничных, имеется восемь догматиков, по одному на каждый из восьми гласов, и в каждом этот догмат изложен новыми словами, и не знаешь, какой лучше.
Он отхлебывал несколько глотков чал и переходил на другое.
– А апостольские послания! Какое там сокровище! Я что ни дальше, все больше прихожу в восторг от посланий апостола Павла. Возьмите любое из них: к Солунянам, к Евреям, к Колоссянам – написаны они для людей разных наций и обычаев, по разным поводам, а кажется, что все они писаны прямо для нас. А маленькая записочка к Филимону! Это ведь именно записочка, к частному лицу, по частному случаю… Апостол посылает к Филимону бежавшего от него и обокравшего его раба Онисима, которого обратил в христианство, и при этом пишет: «Хотел удержать его при себе, чтобы он служил мне вместо тебя… Но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе дело твое было не вынужденно, а добровольно. Прими его, как меня… как мое сердце… Имея великое во Христе дерзновение приказывать тебе… по любви лучше прошу… а если он чем обидел тебя или должен… я, Павел, написал моею рукою: я заплачу… Успокой мое сердце о Господе…»
[118] Как, должно быть, стал близок его сердцу этот когда-то строптивый Онисим, «которого он родил в узах». И все-таки он не боится послать его к его бывшему господину, чтобы и тот переборол свой гнев и встретил когда-то оскорбившего его раба, как брата, как представителя любимого учителя. У апостола Павла болели глаза, он не мог писать, свои послания он диктовал, только подписывал в конце: «целование моею рукою Павловою». А этой своей просьбе и обещанию заплатить придал такое значние, что пишет его сам и подчеркивает это – я, Павел, написал своею рукою. Какие после этого могут быть у Филимона претензии к Онисиму, если Павел принимает все на себя! Как все это написано, с любовью и в то же время с властью…
Иван Борисович помолчал и прибавил уже другим тоном:
– Жаль только, что чтецы взяли такую странную привычку: читают Апостол сначала тихо, ничего не разберешь, а потом кричат.
– К сожалению, эта мода повсеместно так укрепилась, что с ней ничего не поделаешь, как ни борись, – ответил отец Сергий.
Дальнейших обсуждений не требовалось, и Иван Борисович вдруг перешел на совершенно иную тему – стал рассказывать, с какими чувствами в первый раз подъезжал к Пугачеву.
– Вы меня поймите, вы тоже говорили, какое неприятное впечатление произвел он на вас по сравнению с местом, где вы жили раньше. А я ведь видел побольше вашего, видел чудную природу, большие, красивые города – Ленинград, Париж и другие. И вот когда я только что услышал о Пугачеве, и потом, когда из поезда увидел эти голые, унылые степи, этот маленький, бедный, как говорится, Богом забытый, городок, я подумал: «Может ли быть что доброе из Пугачева?»
Первое время я сильно тосковал. Наконец почему-то решил пойти к епископу Павлу. Я уже говорил, какое впечатление он на меня произвел. Какой-то необыкновенно добрый, светлый… Недавно я и жену уговорил сходить к нему. Когда мы вышли, я спросил, как ее впечатление. И знаете, что она сказала?
– Да?
– Она сказала: «Это впечатление можно выразить только музыкой». Вот вам и Богом забытый городок!
Глава 30
Сказка о китайской стене
Положение в приходе становилось все напряженнее. Приближались перевыборы церковного совета, и в первый раз за все время существования Нового собора некого было выбрать председателем. Прежний председатель Василий Ефремович категорически отказывался, а другие, с кем бы ни зашел разговор, и руками и ногами отмахивались, чуть только дело доходило до их кандидатуры. И духовенство, и наиболее активные верующие по несколько раз говорили со всяким мало-мальски подходящим человеком, начиная с авторитетных, влиятельных членов церковного совета, много лет занимавших такое положение, и кончая малоизвестными старичками, никогда не подававшими голоса на собраниях. И везде встречали один ответ: «Не могу». Пришлось созывать собрание не наметив кандидатур, в надежде на того, «кого Бог пошлет», и эта фраза сейчас имела особенно глубокий смысл.
Народу на собрание пришло много, и все чувствовали себя тревожно. Все, даже наименее интересующиеся церковными делами, знали, что никто не решается работать председателем, и понимали, что может грозить собору, если председатель так и не найдется.
– Михаил Васильевич, запевайте молитву.
Михаил Васильевич отделился от кучки духовенства, собравшегося на амвоне ближе к правому клиросу, обернулся к народу и, задав тон, запел «Царю Небесный». Народ дружно подхватил. Пели с жарким чувством, с болью сердечной, горячо просили о помощи, вразумлении и подкреплении: «Прииди и вселися в ны!» Потом намечали председателя собрания – уже несколько лет священники не руководили ими во избежание подозрений, что на собрание произведен нажим. На этот раз был избран Михаил Васильевич. Волнуясь и потирая рукой с изувеченными пальцами шрам на щеке, он огласил повестку дня: перевыборы председателя церковного совета, так как прежний председатель Василий Ефремович Козлов отказывается.
– А может, еще поработаете, Василий Ефремович? – неуверенно спросили из толпы.
Все знали, что Василий Ефремович, человек старого воспитания, считает неприличным сразу давать согласие на занятие почетной должности; так же неприличным, как, скажем, по первому приглашению хозяина садиться за стол и приниматься за закуски. Нельзя, могут сказать, что он лезет на это место. Поэтому каждые перевыборы начинались с его отказа. Он стоял на амвоне, торжественный и счастливый; из толпы раздавались возгласы: «Мы вами очень довольны, Василий Ефремович! Василий Ефремович, потрудитесь еще!» А он кланялся, прижимая руку к груди, улыбался, как майская роза, и… отказывался. До тех пор, пока всем не становилось ясно, что отказываться больше нельзя: приличие соблюдено, нужно давать согласие.
Сейчас Козлов держался совсем по-другому. Услышав обращенные к нему слона, он энергично замотал головой. «Нет, не могу, сил больше не хватает. Как пойдешь туда, – он выразительным кивком показал направление, – так хотите верьте, хотите нет, не только рубашка, а и пиджак трясется».
Уговаривавшие примолкли. Ясно, теперь хоть до темной ночи толкуй, все равно не согласится. Кого же просить? Старика Белобородова? Он категорически отказывается. Григория Амплеевича Калабина? И с ним уже не раз говорили, он ссылается на свой горячий характер и больное сердце. «Как только разволнуюсь, сразу умру». Сокольникова? Причинина? Со всеми говорили, и все отказываются.
Отец Сергий сделал шаг к краю амвона и знаком попросил у председателя слова. Худощавый, с запавшими щеками, он за последние дни, кажется, даже за последние часы, похудел еще больше. Глубокое сдерживаемое волнение прорывалось в блеске глаз, в вибрациях голоса и, как всегда во время его поучений, передавалось слушателям, вызывая встречную реакцию взволнованного внимания.
