Во второй раз назначили по пять пудов. Их купить было не на что. Продать мебель? А кому она нужна? Диакон Маркин не прочь был бы купить фисгармонию, но он в Саратове, с ним быстро не договоришься и денег в нужный срок не получишь. Кроме того, была мысль, что, если побольше останется вещей, не так строго отнесутся к хозяину.
Занять? Для этого нужно иметь хоть маленькую надежду, что сможешь вернуть долг, а ее не было. Люди дали бы, с удовольствием дали бы. Предлагали даже не взаймы, а просто говорили – мы соберем. Никогда раньше не отдавали так охотно все, что имели, как отдавали теперь, мысленно ставя себя в такое же положение. Отец Сергий называл этот период апокалиптическим словом – филадельфийская эпоха, эпоха братолюбия. Но воспользоваться таким проявлением любви было невозможно.
– У людей последнее вытянешь, а конец один, – кратко сформулировал отец Сергий свою мысль, к которой присоединился и отец Александр. А детям только внушал: «Молиться нужно, да и то не забывать добавлять: да будет воля Твоя! Чем мы лучше других? Другие давно уже это горе мычут, а мы все еще вместе, все еще счастливее их. Не может так без конца продолжаться».
Потянулись тяжелые дни ожидания конца. Утром, уходя в церковь, отец Сергий одевался потеплее и, как перед долгой разлукой, прощался с семьей. Не всегда опись имущества предшествовала аресту, случалось и наоборот. Могло получиться, что его возьмут из церкви или с дороги. Возвращаясь, спрашивал: «Все благополучно?»
И днем, и вечером прислушивались к шагам на улице, к хлопнувшей калитке – не конец ли? Сердце падало, если входил кто-то незнакомый, а незнакомых было много. Заходили прихожане со своими нуждами, даже отец Сергий не знал всех, тем более его семейные.
Епископ Павел в своей сторожке каждое утро с волнением поглядывал на часы. Подходит время начинать литургию – будет ли звон? Если зазвонили, значит, все в порядке, батюшки пока дома. Целый день, до всенощной, вместе с владыкой и его «хозяйками» – Евдокией и Клавдией, волновался Костя. Да и многие, сидя у себя дома, с беспокойством прислушивались – зазвонят ли?
До сих пор у людей, переживших то время, сохранились остатки этого чувства. Случается, народ соберется, часы прозвонят, а служба почему-то не начинается. Проходят две минуты… три… пять… Хоть и понимают люди, что не то время, ничего серьезного не может произойти, а все-таки на сердце тревожно – все ли благополучно? Не случилось ли чего?
Засыпали с мыслью: «Еосподи, только бы ночь прошла спокойно!» Спали крепко, сказывалось многодневное напряжение, но эта молитва не оставляла и во сне. Просыпаясь ночью, крестились, опять с той же мыслью: «Еосподи, помоги! Еосподи, сохрани!» И за этой горячей искренней молитвой, другая, тоже искренняя, но более горькая: «Да будет воля Твоя! Чем мы лучше других?»
Просыпаясь, отец Сергий говорил: «Слава Богу, еще ночь прошла благополучно». Ложился тоже с благодарением – еще один день провели вместе. Какие мы счастливые!
Все ярче и болезненнее чувствовалась у детей любовь к отцу, все бережнее относились они к нему, чтобы не задеть, не расстроить словом. Все больше боялись потерять его. Каждое его слово выполнялось безоговорочно, как приказ. Случалось, сами замечали, что он сказал, между прочим, не придавая своим словам серьезного значения, а выполнять тяжело, до слез не хочется.
И все-таки выполняли беспрекословно, не подав вида, что это неприятно.
Какое это счастье – видеть его, остановить на себе его взгляд! Утром и вечером ощутить на своих руках его благословляющую руку, прикоснуться губами к его губам. Правду он говорит – какие мы счастливые!
Иногда отец Сергий еще развивал свою мысль, повторяя то, что говорил во время голода в 1921 году: «Эх, детишки, как хорошо все-таки, что мама-то у нас умерла! Как бы она сейчас мучилась, глядя на вас!»
Не дай Бог никому такого счастья, когда приходится радоваться смерти дорогих людей!
А впрочем, во всем этом действительно было своеобразное счастье. У А. К. Толстого в «Иоанне Дамаскине» есть стихи:
Любовь и скорбь одно и то же,
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже…
Вот такое-то скорбное счастье испытывала теперь семья.
– Удивляюсь я Наташе, – сказал раз вечером отец Сергий, – не маленькая уж она, и не глупая, и меня, я знаю, любит, а вот поет, словно радуется чему-то.
Наташу тогда удивили и огорчили эти слова. Что странного нашел папа в ее поведении? Конечно, ей уже шестнадцатый год, она не хуже взрослых понимает, что может случиться, но ведь сам папа не раз говорил: «Мы должны радоваться, что мы вместе». Вот она и радуется.
Хотя отец Сергий и не понял тогда Наташи, ее поведение не только вполне согласовалось с буквально понятыми ею его словами, но и являлось подтверждением высказанной им ранее мысли, что их детям будет казаться нормальным то, к чему сами они пришли с большим трудом.
И так тяжело, а тут еще всякие сочувствующие (ведь действительно, сочувствующие) приносят всякие невероятные, а кто их знает, может быть, и вполне достоверные известия. Так был испорчен один из спокойных, почти счастливых дней, которые были так редки в эту зиму Епископ Павел любил служить по небольшим праздникам или в дни памяти малоизвестных, но почему-либо чтимых им святых; теперь такие службы совершались чаще прежнего. Оба батюшки и их семьи тоже любили эти службы, а Иван Борисович приходил от них в восторг. Основным отличием их было то, что певчие правого хора, все где-то работавшие, не могли участвовать в них, пели любители левого во главе с духовенством. Михаил Васильевич, не имея под руками хора, следовательно, лишенный возможности управлять им, оказывался хорошим помощником для них. Особенно отличалось от обычного облачение архиерея. Отбрасывали крикливый концерт «Да возрадуется душа твоя…» и тихонько, не заглушая диакона, повторяли стихи на облачение, которые он произносил тоже негромко, но отчетливо, красивым низким голосом. Затем «Приидите, поклонимся» так называемого архиерейского распева. Этим напевом поют и духовенство, и хор. В строгую, благородную мелодию не вклиниваются чуждые ей модные рулады женских голосов. Мирно и плавно звучит у духовенства старинный напев, так же плавно и красиво подхватывается он певчими, опять духовенством, и органически переходит в не менее благородное, сдержанное «исполла…».
И вдруг в алтарь передается записка. Ее подал зашедший в собор, но почему-то не вошедший в алтарь отец Владимир Романов, крестник матушки Моченевой. В записке – просьба епископу – усиленно помолиться о протоиереях Александре и Сергии.
Мирное настроение сменилось новым беспокойством. И сами батюшки, и окружающие их уже привыкли к мысли, что они получат не менее пяти лет. А отец Владимир пишет об усиленной молитве, значит, он узнал что-то новое и ужасное.
Только через сутки выяснилось недоразумение. Оказывается, отец Владимир так давно не был в Пугачеве, что не имел понятия о таких новостях, которые в городе казались древними. Случайно услышав разговор о том, что как бы новособорным батюшкам по три года не дали, он переполошился и поспешил принять свои меры. На следующий день он зашел к Моченевым, и там наконец разобрались во всем, да и то не сразу.
