– Матушка, на правах крестной, его за волосное правление взяла, – рассказывал поспешивший успокоить сотоварища отец Александр, не замечая, что на губах его опять играет исчезнувшая было добродушная усмешка. – Да что толку? Все равно по его милости переволновались.
– Еще слава Богу, что только переволновались, – задумчиво ответил отец Сергий и добавил: – Все-таки и на этот раз счастливо обошлось.
К отцу Сергию частенько заглядывал отец Аркадий Каменев из ближнего села, по странному совпадению также называвшемуся Каменкой. Он был не стар, может быть, чуть постарше отца Сергия, но его красивые, пышные, завивающиеся крупными кольцами волосы были почти совсем седые. Он до того изнервничался, до того был напряжен, что не мог сидеть, а разговаривая, постоянно бегал по комнате. Едва ли отец Сергий смягчал что-нибудь, разговаривая с ним, но, значит, что-то в его словах успокаивало отца Аркадия, иначе для чего бы он ехал именно сюда, когда был особенно обеспокоен. А впрочем, даже в такой обстановке отец Сергий мог иногда пошутить, когда нужно было разрядить напряженное состояние собеседника.
– Время, говорите, очень тяжелое? – Глаза отца Сергия загорались. – Самое хорошее время, интересное! Умрем – скажем своим старикам: «Что вы на земле видели?» Вот мы так повидали всего. Войну, революцию с гражданской войной, голод, то, что сейчас делается… И спасаться в это время гораздо легче, – добавил он уже совершенно серьезно. – Наши отцы обдумывали, какой подвиг на себя принять, а нам думать не надо, только терпи и не ропщи.
– Я больше всего боюсь, – сказал отец Аркадий, остановившись против отца Сергия, – больше всего боюсь, вдруг я попаду в такие невыносимые условия, что сойду с ума и в этом состоянии похулю Бога. Буду я за это отвечать на том свете?
Отец Сергий помолчал немного, должно быть, подбирая слова, а когда заговорил, ни одной шутливой нотки не было уже в его голосе, он звучал строго и убежденно.
– За то, что похулили Бога в безумии, не ответите, – сказал он. – А за то, что сошли с ума, ответите. Не ответили бы, если бы лишились ума от болезни, а если от тоски, то ответите. Значит, на Божию волю мало полагались, на то, что Он лучше нас знает, что для нашей души полезней.
– Тяжело очень, – пожаловался отец Аркадий, – никогда спокоен не бываешь.
– А покой нам по штату не положен, – ответил отец Сергий, – как не раз отвечал и другим. – Покой тогда будет, когда над нами «со святыми упокой» пропоют.
О том, что состоялось постановление комитета бедноты на следующий день произвести опись имущества, узнали поздно ночью. Об этом сообщила бывшая на собрании соседка-беднячка Елена Субботина. Она же предложила спрятать вещи покрупнее и тут же переправила через забор на свой двор большое зеркало и кое-что из теплой одежды. Кое-какие материалы, платья покойной Евгении Викторовны и другие наиболее ценные и необходимые вещи уже были рассованы по почти незнакомым людям, предложившим сохранить их. Еще раньше Юлия Гурьевна отнесла к Кильдюшевским шкатулку, где лежало все золото семьи – несколько колец, в том числе обручальное, крестильные крестики, две броши с искусственным жемчугом и бирюзой, серьги покойной матери отца Сергия, две старинные золотые монеты его бабушки. Что осталось, оставили с мыслью, что, может быть, увидев довольно много вещей, мягче отнесутся к их хозяину.
Когда отец Сергий переселялся в свой дом, против его окон, по ту сторону улицы, был пустырь, через который в грязь выходили на соседний квартал. Весной 1929 года там построились какие-то приезжие из деревни. Они были не то старообрядцы, не то баптисты, до православного священника им не было дела, даже фамилии их никто не знал. Хозяйку этого дома вместе с Субботиной назначили понятыми, когда пришли производить опись. Ей поручили осмотреть вещи в сундуке и определить их качество. Женщины не знали, как поступать. Если хвалить все подряд, может быть, эти вещи оценят подороже, при помощи их покроется задолженность, и тогда претензий к отцу Сергию не останется. Но едва ли тряпки помогут там, где не хватило дома; тогда, значит, лучше признать их малоценными, чтобы их не взяли. Женщины бросались из одной крайности в другую, шепотом выговаривали Соне, что оставили дома столько вещей, хоть бы к ним принесли, и, пользуясь всякой возможностью, совали то одно, то другое в кучу забракованного старья.
Рядом описывали мебель. Красивая фисгармония с целой башенкой из резных полочек, буфет, книжный шкаф были оценены по грошовой стоимости, наравне с обшарпанным, изрезанным письменным столом, к которому отец Сергий в 1921 году прикреплял мясорубку, чтобы перемалывать на муку подсолнечные стебли. Зато милиционера, наблюдавшего за разгрузкой сундука, поразила большая диванная подушка, на которой шерстями был вышит попугай и крупные яркие розы. Эту подушку когда-то кто-то подарил, она лежала в сундуке не потому, что ее очень ценили, а просто за ненадобностью. Однако наблюдавший так заинтересовался ею, что несколько раз напоминал, как бы не забыли внести ее в опись; это была единственная вещь, оцененная дорого – дороже, чем она стоила. Во время возни с подушкой понятая ухитрилась сунуть за сундук, в кучу старья, почти новую полотняную простыню с широким кружевом, лучшую приданую простыню Евгении Викторовны. Потом уже, во время войны, в 1942 или 1943 году, эта простыня очень помогла Соне в тяжелое голодное время.
Вещи описали, но не забрали. Оставили отцу Сергию копию описи и предупредили о строгой ответственности, если что пропадет. По списку еще раз проверили все, отделили «свое» от «не своего». Кроме посуды, бедных постелей и необходимой одежды, остались кухонный стол, пара табуреток, поломанная скамейка, маленький сундучок Юлии Гурьевны с ее вещами (ее вещи не описывали) и книжная полка-стеллаж; последняя осталась по недоразумению, потому что она стояла на письменном столе и описывавшие сочли ее частью стола. Потом, когда приехали за вещами, о ней завели было речь, но распоряжавшийся изъятием милиционер остановил ретивых – нет в описи, значит, пусть остается.
Зато никто не обратил внимания на книги, которыми были битком набиты и эта полка, и книжный шкаф. Восемь ящиков с книгами, приехавших из Острой Луки, полностью остались у хозяев; все они, вместе взятые, не стоили в глазах оценщиков старого стула и тем более подушки с попугаем.
Вот уж действительно, не поймешь, что невероятно и что достоверно. Верно только то, что неотвратимое все приближается и что оно неотвратимо, как смерть. И еще верно, что все эти волнения, все эти тревожные дни и ночи перед тем неотвратимым не только казались, но и действительно являлись настоящим счастьем.
Ни в Острой Луке, ни в Пугачеве не было в обычае причащаться Рождественским постом. О причащении в каждый пост священники говорили в проповедях как о недостижимом идеале или неприменимом теперь обычае древности. Некоторые старушки причащались Великим постом на первой и Страстной неделях, но таких было мало, а о Рождественском и они не думали.
Против обыкновения Юлия Гурьевна вдруг решила причаститься, и притом как можно скорее, не дожидаясь даже субботы. Кто знает, уцелеют ли наши до субботы, будет ли тогда служба? «Лучше, если будет возможность, после походим в церковь, поговеем», – говорила она. Она и Наташе предложила причаститься. С Соней они старались говеть в разное время, чтобы дома оставалась хозяйка, но теперь постарались устроиться так, чтобы и Соня не осталась без причастия.
