В самый критический момент выручил Федя, один из мальчиков, прислуживавших в церкви. Услышав Костин разговор с кем-то об этом, он предложил: «У моей бабушки есть квартира. И недалеко, всего полтора квартала от площади. Она пустит, у нее никого нет».
Никого не было, по-видимому, потому, что квартира не отвечала самым скромным запросам местных квартиросъемщиков, да и характер у хозяйки был далеко не сахарный. Правда, она редко бывала дома, больше жила удочери (не у Фединой матери, а у другой). Но выбирать было не из чего, хорошо хоть она согласилась.
По счастью, в это время в Пугачеве оказался Сергей Евсеевич. Узнав о происходящем в городе, он вместе с сынишкой Иванушкой приехал, как думал, навсегда проститься со своим духовным отцом и другом, захватив с собой и Мишу. На его лошади и перевезлись, за один раз забрали оставшееся имущество и несколько раз съездили за книгами.
Когда пришлось размещаться на ночь, это оказалось нелегким делом. Хозяйка оставила за собой печку и стоящий около нее сундук со своей постелью. Деревянную кровать, занимавшую почти всю боковую стену, она уступила Юлии Гурьевне. Небольшой кухонный стол, поставленный в простенке между окнами, на ночь поворачивали к простенку торцом, под него ставили две табуретки, а на них снятые на ночь платья девушек, – это служило ширмой, отделявшей мужскую половину от женской. В женской, ближе к кровати, на полу спали Наташа и Соня; пока жил Сергей Евсеевич, они лежали, плотно прижавшись друг к другу. По другую сторону стола так же плотно ложились отец Сергий с сыновьями и Сергей Евсеевич. Для Иванушки места не хватало, его устраивали в ногах у старших, поперек их постели. Зато сени были так велики, что в них, кроме вещей хозяйки, свободно поместился ларь с мукой и все ящики с книгами.
Вдобавок ко всему, гнилая избушка была лишь немного теплее прежней квартиры, где все-таки у каждого было свое место. По полу дул ледяной ветер, даже Юлия Гурьевна мерзла на кровати. Не скоро обнаружили в углу под кроватью сквозную дыру, в которую свободно пролезал кулак; дыру заткнули тряпками, и в комнате стало немного теплее. А летом оказалось, что гнилые бревна кишели клопами, забившимися и в стол и в табуретки. По вечерам, в самое счастливое время дня, когда вся семья собиралась вместе, во время интересного содержательного разговора, кто-нибудь вдруг вставал и, перевернув табуретку, начинал спичками выжигать донимавших его кровопийц. С ними ничего нельзя было поделать.
– Я поймаю ночью клопа на себе, – со свойственной ему юмористической интонацией рассказывал Костя, – выброшу его в открытое окно, а он не трудится даже до подоконника добраться, прямо сквозь стенку опять ко мне лезет.
Соня, которая вела героическую, но безуспешную борьбу с этой казнью египетской, определяла по-своему: «Чтобы от них избавиться, нужно избу подпалить, да спички жалко. И все равно гореть не будет, это ведь не дерево, а гнилушка!»
Но так или иначе, все были вместе, и отец Сергий опять говорил то, что чувствовали все: «А все-таки, какие мы счастливые!»
В первый же день, когда только-только перевезлись и кое-как растолкали вещи по углам, он сказал: «Пойду поищу, где устроился отец Александр. Они, наверное, носы повесили».
Собственно, он догадывался, где искать. Некуда им было деваться, как только к двоюродной сестре матушки, Ольге Петровне Курмышской. Муж ее, отец Мстислав, служил в селе, а матушка с дочкой-школьницей жила в собственном домике в Пугачеве. Она тоже побаивалась последствий, пустив таких «опасных» квартирантов, но свой своему поневоле брат. Моченевы только старались не разглашать, где они поселились.
Постучав в дверь, отец Сергий услышал за стеной взволнованное движение, и все. Только после вторичного стука вышла перепуганная хозяйка и, впустив гостя, поспешила успокоить остальных: «Это отец Сергий!»
В семье действительно еще не улеглось беспокойство. Услышав стук отца Сергия, решили, что это пришли за отцом Александром, а тут еще оказался сын Моченевых, Анатолий. Считалось, что он живет отдельно от родителей, и потому его встреча здесь с кем-нибудь из посторонних была нежелательной. Когда услышали стук, его поспешили спрятать в подпол. Услышав голос гостя, Анатолий поднял западню и возник перед компанией большой, как его отец, весь в пыли, с паутиной в пышных волосах. Взглянув на него, отец Сергий встал в позу и пропел фразу Фауста, вызывающего Мефистофеля из преисподней: «Ко мне, злой дух!»
– Все рассмеялись, и сразу настроение изменилось, – рассказывал он дома.
Да и его домашним, когда он пересказал эту сцену, стало как будто легче, напряжение разрядилось.
Иван Борисович по-прежнему чуть не каждый день заходил к отцу Сергию, только теперь его разговоры приняли менее воинственный и более вдумчивый характер. Однажды разговор коснулся ленинградской подвижницы, блаженной Ксении, и он рассказал связанный с ней случай из своей жизни. Это было еще до его знакомства с баптистами, в то время, когда он еще не утратил веру. Он только что окончил техническое училище и, как первый ученик, имел право выбирать любое место. Он уже выбрал, но, прежде чем идти за назначением, решил по примеру многих петербуржцев отслужить панихиду на могиле блаженной Ксении. А когда пришел в училище, оказалось, что обещанное ему место отдано другому, второму ученику.
– Я тогда обиделся на блаженную, – рассказывал Иван Борисович, – а получилось, к лучшему. Как выяснилось после, там была крупная революционная организация, мой товарищ сразу же принял активное участие в ее делах и вскоре был арестован и повешен. Если бы на это место попал я, то по своему характеру тоже стал бы работать там, и эта участь постигла бы меня. А блаженная Ксения меня спасла.
Еще он рассказывал, как присутствовал на публичном сеансе известного спирита и, сидя в зале, все время читал про себя «Отче наш». Выступление спирита оказалось неудачным, опыты срывались один за другим. Наконец он отказался продолжать, заявив: «Мне кто-то мешает». Выходя из зала, Иван Борисович встретил знакомого священника, который сказал, что тоже все время молился о неудаче выступления.
На Благовещение епископ Павел сказал проповедь, которая произвела большое впечатление своей задушевностью. Он говорил, что у Девы Марии по-человечески была очень тяжелая жизнь. Она еще совсем ребенком потеряла отца, а через несколько лет и мать. Обрученная праведному Иосифу, вошла в семью, где все, кроме старшего сына Иакова и младшей дочери Марии, были против нее. А как тяжело ей было после зачатия замечать подозрения Иосифа и не иметь возможности оправдаться! Нужно было откровение через ангела, чтобы он поверил происшедшему чуду.
– Мне до сих пор и в голову не приходило, что Божия Матерь росла сиротой, – против обыкновения немногословно, но с чувством сказал на другой день Иван Борисович.
Подошло Вербное воскресенье (24 марта 1930 года). В соборе из-за малого числа священников сложился такой порядок: по воскресеньям служились две литургии, ранняя и поздняя. Когда служил архиерей, отец Сергий, которому в эти дни обычно приходилось служить раннюю, за архиерейской службой, ради торжественности, принимал участие в выходах, а в самом служении не участвовал, не причащался. По большим же праздникам ранняя отменялась, и архиерейское служение происходило по всей форме, с двумя сослужащими священниками.
