Молящихся собралось много. Город городом, а у каждого еще свежо воспоминание о голодном 1921/1922 годе, когда дело доходило до людоедства. В местном музее еще сохранялся уголок голода, где рядом с образцами хлеба из коры, лебеды, колючки перекати-поле и др., стояли фотографии двух семей, занимавшихся людоедством. Их застали на месте преступления и сфотографировали около их ужасных трофеев – мяса убитых ими жертв.
Души людей, как натянутые струны, готовые воспринять малейшее прикосновение к ним, раскрыты навстречу трогательным молитвам, навстречу слову священников. Это настроение передавалось проповедникам, и их проповеди получались особенно сильными.
В первый день говорил отец Александр. Все привыкли к тому, как он выходит на амвон, большой, величественный, как-то особенно по-домашнему сложив руки под епитрахилью, словно женщина под фартуком. Внимательно смотрели на народ его большие красивые глаза, а под пышными усами чуть не дрожала знакомая приветливая улыбка. На этот раз улыбки не было. Ударило по сердцу уже одно то, что он стоял строгий, взволнованный.
Очень многие ценили его спокойную неторопливую манеру говорить, с законченными, округленными фразами и красивыми оборотами. Однако сейчас, когда он говорил более взволнованно, и слова его действовали сильнее. У молящихся чувствовался особенный подъем.
На следующий день, когда молились пророку Илии, была очередь отца Сергия. Разумеется, проповедь была на слова апостола: Илия человек был подобным нам, и молитвою помолился, чтобы не было дождя: и не было дождя на землю три года и шесть месяцев. И опять помолился: и небо дало дождь, и земля произрастила плод свой (Иак. 5: 17–18).
– Мы молимся пророку Илии, – говорил отец Сергий, потому что в древности он свел своей молитвой дождь на землю. Но мы забываем, что прежде, чем свести дождь, по его молитве заключилось небо и три с половиной года не было дождя. И только когда вразумленные засухой люди покаялись, тогда он помолился о дожде. И нам надо пересмотреть свою жизнь и дать твердое обещание отказаться от замеченных за собой грехов. А то мы молимся: «Даждь дождь…», «Избави нас от всякия скорби». А пророк Илия в это время, может быть, просит: «Господи, прибавь им еще, они не исправились…»
По храму пронесся общий вздох.
Еще накануне, приложившись к кресту и выходя из храма, люди с привычным ожиданием взглядывали на небо. Уже сколько дней на безоблачном раскаленном небе горело жгучее солнце, а в этот день зной как будто чуть-чуть смягчился и, как дымка, появились тонкие перистые облачка. Настолько легкие, что люди не решались о них заговорить, словно боялись спугнуть, а только тихонько вздыхали: «Господи! Дал бы Бог!»
На второй день на небе были уже большие облака. На третий день люди сошлись с трепетным чувством ответственности: поможет ли Бог, совершит ли чудо или они окажутся недостойными?
Шла служба Пресвятой Богородице, и епископ Павел, весь белый и светлый в своем легком летнем облачении, слегка прищуривая добрые, чуть близорукие глаза, говорил о Ее милосердии, о жалости к согрешившим людям, о том, что всегда Она молит Сына Своего только о милости для людей, с любовью принимая и поддерживая малейшее их намерение исправиться.
Когда возвращались по домам, шел крупный, сильный затяжной дождь. Отец Сергий и отец Александр, как всегда, шли вместе.
– Спасибо вам, отцы! – крикнул им встречный мужичок.
Но отец Сергий не собирался приписывать этой заслуги ни себе, ни своим прихожанам.
– Не думайте, что это наша с вами молитва такая сильная, – говорил он им потом. – Все кругом молились безуспешно, а мы помолились – и сразу дождь пошел. Нет, молитва – она как бы собирается, скапливается на небе. Недаром правосудие и милосердие Божие сравнивается с весами. На одной чаше весов, как гири, лежат наши грехи, а на другую ложится молитва и тех, и других, и третьих. Все больше и больше собирается ее, недостает еще немного, как раз нашей недостает, потому что мы еще не молились. А когда весы начинают колебаться, тогда достаточно немногого, соломинки, пера, чтобы чаша перетянула. И вот добавилось это немногое, и общая молитва исполнилась. Пошел дождь.
У Ивана Борисовича новое богослужение вызвало новые рассуждения.
– Удивительный этот акафист пророку Илии, – говорил он вечером того же дня. – И какой современный! Неужели все это в нем написано и о духе века сего? А я уж было подумал, не добавил ли туда владыка и свои воздыхания?
– Я никак не могу забыть последнего пути пророка Илии и Елисея, – добавил он, помолчав. – Когда Елисей попросил: «Дух, который в тебе, да будет сугуб во мне», а Илия ответил: «Если увидишь, как я буду взят от тебя, будет тебе, а если не увидишь, не будет»
[119]. Как же после этих слов должен был Елисей следить за Илией, чтобы не упустить момента, когда он будет взят!
К этому времени вопрос о присоединении, или, как он выражался, воссоединении, Ивана Борисовича был окончательно решен. Возможно, что последний толчок для этого дали Страстная и Пасхальная недели, во время которых он не пропускал ни одной службы. В пятницу после вечерни он пришел в церковь со своими сыновьями, мальчиками лет одиннадцати-двенадцати. Он подошел с ними к плащанице и долго и серьезно что-то им объяснял. Глубоко уверившись в истине Православия, Иван Борисович, естественно, хотел бы и детей видеть православными, но как это сделать, когда мать и бабушка внушают им другое?
Ожидая с этой стороны упорного сопротивления и не желая отравить себе праздник, он в эти дни не говорил дома о своем решении, сказал только после Пасхи. Но сам готовился, и «для подкрепления духа» попросил у епископа Павла разрешения присутствовать за богослужением в алтаре. Владыка охотно разрешил, и Иван Борисович благоговейно стоял в облюбованном им уголке, тихонько выходя из алтаря только на время пресуществления Святых Даров. Стоял, но не крестился.
Еще когда он стоял внизу, у стенки справа, обращая на себя внимание молящихся своим сугубо интеллигентным видом, к нему подошла одна старушка.
– Сынок, что же ты не молишься? – спросила она.
– Почему вы думаете, мамаша, что я не молюсь? Я молюсь, только по-своему, в уме.
– Креститься, сынок, надо, нельзя без креста. А ты крестись, миленький…
Иван Борисович и сам уже понимал, что это необходимо, но ему нелегко было переломить себя после многолетнего перерыва. Первое крестное знамение, положенное на себя, было для него серьезным событием. Для этого он заранее наметил Светлую заутреню и встал в этот день на амвоне около левого клироса, откуда был виден всем. После этого дня крестное знамение вошло у него в обиход.
О той буре, которую ему пришлось перенести дома, он говорил мало, но и то немногое, что сказал, было достаточно выразительно. Однажды он принес целую стопу бумаги, исписанную его мелким аккуратным почерком, и попросил отца Сергия сохранить рукопись.
– Это мое толкование на Апокалипсис, – объяснил он. – Я положил на него много труда и очень дорожу им. Это единственный экземпляр. Был и второй, я оставил его на сохранение у знакомых в Ленинграде, а он там пропал, скорее всего, знакомые побоялись хранить его и уничтожили. А теперь я боюсь, чтобы жена не изорвала и этого.
