– Пошли! – поторопили его.
Соня вышла за ворота, посмотрела вслед идущим, пока они не повернули за угол, потом зашла в сарайчик. Там в сторонке лежал подписной лист и деньги. Деньги в тот же вечер были доставлены по назначению.
Три года спустя вернувшийся из ссылки Тимонин-Казарин, на той же соборной паперти, с которой его взяли, в ноги поклонился за эту помощь отцу Константину – вместо его отца.
ГПУ в то время помещалось на Московской улице, около аптеки. Помещение там было небольшое, для заключенных чуть ли не одна камера в подвале. Приходилось держать в ней только тех, которые будут нужны для допросов в ближайшие дни, а остальных отправляли за город, в тюрьму, именовавшуюся другим, более приличным словом – исправительно-трудовая колония (ИТК). Колония, бывший монастырь, собственно, предназначалась для осужденных, а следственные находились в ней только потому, что для них не было особой тюрьмы.
Отнести передачу в ГПУ было проще – ближе, и носить можно хоть ежедневно. Пожалуй, комендант и поворчит, а все-таки примет, в тюрьме же передачи принимают только два раза в неделю. Свеженького, горяченького туда уже не принесешь – пока несешь да очереди дожидаешься, все остынет.
В этом отношении в ГПУ как бы лучше, но едва ли кто из-за этого пожелал бы лишний денек провести в переполненном подвале, в напряженной атмосфере ожидания допросов.
Из тюрьмы на допрос водили пешком, иногда одного человека, иногда целую группу. Кто-нибудь из жителей Ревпроспекта или улицы К. Маркса, по которым проводили заключенных, обязательно видел их, как правило, тотчас же сообщали в сторожку, если среди них был отец Сергий. Из сторожки бежали на квартиру, подчас уже с готовой передачей, а если без всего, то передачу быстро организовывали, стараясь хоть этим поддержать дух заключенного, показать – помним, следим. Иногда передачу приносили, когда вновь приведенных еще не успели внести в списки, и комендант удивлялся: «Мы и сами еще не знаем, а вы уже в курсе дела, и передача готова».
Передачи носила больше Соня, как самая свободная, но и Наташа ознакомилась с этим удовольствием. Случалось, что комендант доставал из принесенного кушанья кусочек жареной картошки, ложечку каши или еще что-нибудь и давал съесть тем, кто принес, – дескать, не отравлено ли. Конечно, он отлично понимал, что такое правило если и существует, то для других, а священнику отраву никто не понесет, но фасон держал. Только неизвестно, действительно ли требовалось соблюдать эту формальность или он делал это для собственного удовольствия.
В тюрьме было свободнее. Каждое утро основную массу заключенных отправляли на плантацию, и становилось тихо. Некоторые дежурные надзиратели иногда отпирали камеру подследственных и даже позволяли слегка открыть дверь в коридор, следя только за тем, чтобы этого не заметил кто-нибудь из старшего начальства.
С отцом Сергием первое время сидел отец Иоанн Троицкий и его брат, оба хорошие певцы. Втроем, а потом, когда прибавились еще и другие, то целым хором, они частенько пели, а надзиратель иногда прислушивался к их пению. Один раз он даже попросил их: «Отцы, спойте еще раз ту „Херувимскую“, которую вчера пели»…
Одну из этих вещей, которую в свое время пели в семинарии, «Взбранной Воеводе», отец Сергий даже записал на ноты и переправил на волю, попросив, чтобы соборный хор исполнил ее. Фамилию композитора он не вспомнил, и ее так и называли: «Взбранной Воеводе» арестантского распева.
Находиться день и ночь в камере – хуже всякой работы, а поэтому отец Сергий и его союзники соглашались даже на ту грязную работу, которую им стали поручать ежедневно, – чистить уборные. Эта работа имела то достоинство, что яма от нечистот находилась за стеной тюрьмы и, вылив в нее содержимое специального бачка, можно было отойти в сторону и посидеть на травке. Конвоир не запрещал отдыхать. Лишь бы успели за день сделать свое дело, а ему и самому лучше постоять на месте, за пределами тюремного двора.
Яма была очень большая, в нее лили все лето. Вырыта она была позади глухой восточной стены, а еще дальше на восток начинался большой пустырь, поросший невысокой травкой, в которой кое-где мелькали простенькие цветочки. С юга – плантации; с севера – невидимый сверху Иргиз в глубокой ложбине своих берегов, а еще дальше за ним – сады. Везде места, насыщенные чудесным чистым воздухом, и только с одной стороны мрачная, грязная стена – начало тюремного царства.
Те, кто придумал поручить священникам эту работу, недоучли, что таким образом дали им возможность сообщаться с внешним миром. О том, что они выходят за ограду, скоро узнали, и на пустыре, в некотором отдалении, но достаточно близко, чтобы их было хорошо видно, стали появляться одна, две, а то и три женские фигуры. Желающих нашлось бы много, но тогда начальство могло принять свои меры, поэтому снаружи сами следили и допускали к яме только родственников заключенных. Когда с отцом Сергием сидели только сельские священники, их родственники появлялись редко. Чаще всего, почти каждый день, бывали там Наташа и Соня, особенно последняя. Потом ненадолго появилась матушка Шашлова.
Бачки с нечистотами выносили по двое, на длинных, толстых палках, положенных на плечи. Один из священников шел впереди, другой следом за ним; на некотором расстоянии от них – другая пара, потом следующая, сколько их там было. Не торопясь выходили из ворот, а где-нибудь между ними или после всех лениво брел конвоир. Иногда до его появления удавалось подбежать к отцу Сергию и что-нибудь сказать, а еще лучше, когда это делалось с разрешения самого конвоира.
Население следственной камеры, вернее, нескольких маленьких камер, постепенно увеличивалось. Вскоре вместе с отцом Сергием поселились его знакомые – третий священник Старого собора отец Димитрий Шашлов и отец Николай Хришонков из села Липовка второго благочиннического округа, где отец Сергий был благочинным, служа в Острой Луке.
Хришонкова провел в священники уполномоченный обновленческого ВЦУ Варин. В его характеристике значилось: «Образование низшее, три класса сельской школы. Хором управлять не может. Принадлежит к группе ЖЦ».
Впрочем, в эту группу отец Николай попал по простоте, доверившись Варину, а как только разобрался, порвал с ним, хотя это было и очень небезопасно. Впоследствии оказалось, что он человек кроткий, строгой жизни – «неженимый»; народ его любил. Беда же его, поставленная ему в вину, заключалась в том, что в сельсовете кто-то выбил стекла, а его сочли подстрекателем. Само действие расценили не как простое хулиганство, а чуть ли не как своего рода восстание. Может быть, стекла были выбиты после его ареста, как бы в виде протеста, а может быть, этот случай вообще не имел к нему никакого отношения, неизвестно. Известно было только, что подобные бурные проявления чувств всегда отражаются на священниках, потому городское духовенство строго следило за тем, чтобы их прихожане держали себя ровно и корректно.
Большое значение для настроения отца Сергия имело то, что материальное положение семьи не ухудшилось с его арестом. Уже давно они договорились с отцом Александром, что в случае ареста кого-нибудь из них другой будет служить один, отдавая семье собрата его долю. Отец Александр свято выполнял свое обещание. В первый же день он сказал о нем Косте, предупредив, чтобы не беспокоились, и аккуратно каждый понедельник отдавал ему долю отца. И у Наташи появился еще заработок. Кроме прежней девочки, с которой она теперь занималась по всем предметам, отец Николай Амасийский предложил на тех же условиях давать уроки его сыну Сереже, а к нему, уже бесплатно, присоединили Олю Роньшину.
