Как-то выдался счастливый вечер. Уже второй день ничего плохого не случалось. В такие периоды человек, если жизнь не сломила его, сразу оживает, поднимает голову, как будто даже забывает о прежних горестях. Со стороны это может показаться легкомыслием, но это самозащита, требование здоровой психики, здорового организма – без этого можно дойти Бог знает до чего.
Девушки сидели за столом и занимались какими-то пустяками. Даже присутствие хозяйки, которая в последнее время стала особенно придирчива, только стесняло их, а не лишало хорошего настроения. Наташе вдруг вспомнилась детская игра в догадки. Кто-нибудь писал первую букву и последнюю задуманного слова, между ними ставилось столько черточек, сколько пропущено букв, а остальные играющие угадывали, какие это буквы и какое слово. Уже давно дети усложнили игру, писали не слова, а целые фразы. Вот и сейчас Наташа занялась этой игрой, вовлекла в нее Соню. Кости не было. Его уже давно настойчиво приглашал к себе Иван Борисович, и сегодня он решил наконец пойти туда. Думали, что он пробудет там весь вечер, но он вернулся неожиданно скоро.
– Ивана Борисовича нет дома, – ответил он на вопрос сестер и заходил по комнате, слегка покашливая и потирая руки, как от холода. Ему хотелось что-то сказать, но мешала хозяйка, да и сестры, как нарочно, не замечали его состояния. Наташа уже писала новую фразу. Вдруг Костя протянул руку за карандашом.
– Дай теперь я загадаю.
Соня не следила за ними. Пользуясь тем, что у Наташи оказался другой партнер, она углубилась в книгу. И вдруг услышала странно изменившийся голос сестры:
– Соня, посмотри, что получилось!
На листке, исчерченном неровно написанными, пустыми по смыслу фразами, Костиной рукой было выведено:
– Иван Борисович арестован.
Она подняла голову и, как и Наташа, вопросительно посмотрела на брата. Его глаза подтверждали написанное. Тихо, почти одними губами, она спросила: «Когда?»
– Только перед моим приходом ушли.
Неожиданно отцу Сергию не стали принимать передачи. Впоследствии это стало почти правилом – не принимать передачи в начале следствия, особенно если подследственный не дает желаемых показаний. Но тогда это был первый случай. Тюрьма, рассчитанная на сто человек, к этому времени была переполнена, даже церковь приспособили, перегородили, сделав там второй этаж. Высоко в куполах, из верхних окон, тоже выглядывали лица заключенных. Число заключенных доходило до трех-четырех тысяч. Чтобы было чем дышать, они выбивали стекла в камерах. В дни передач около ворот с утра до вечера стояла толпа с мешками, и всем принимали, кроме одного. Родные всего надумались.
Если даже это не грозило никакими дурными последствиями, одна мысль, что папа сидит голодный, на скудном тюремном пайке, не давала детям покоя, лишала аппетита. А тут еще в надежде на то, что в следующий раз примут, кто-нибудь принесет пирог с яблоками или еще что-то вкусное. Передачу не принимали, пирог мог испортиться, его приходилось есть самим, а он колом вставал в горле.
Вскоре стало известно, что отца Сергия перевели в пользовавшуюся зловещей славой тринадцатую камеру, считавшуюся камерой смертников. Конечно, еще оставалась надежда, что ею только пугают, но все равно это не выходило из головы ни днем, ни ночью.
А все-таки должен же быть когда-то этому конец! Все старались думать, что конец будет не самый страшный. Каждый вторник и пятницу Соня и Наташа носили передачу, которая с каждым разом становилась все тяжелее.
Думалось – вдруг получится так, что один раз примут, а потом опять не будут принимать. Значит, нужно передать не на три-четыре дня, а на сколько можно больше. А вдруг вслед за разрешением на передачу их отправят, значит, нужны и сухари, и лишняя смена белья, и теплый подрясник. Так что очередную передачу везли вдвоем, на больших, побольше метра в длину, салазках.
Эту передачу не пришлось довезти до тюрьмы. Еще не доходя до моста, девушки встретили группу заключенных в сопровождении конвоира. Среди них шли отец Сергий и еще кто-то знакомый в стеганом пиджаке; только позднее сообразили, что это Апексимов, бывший обновленческий благочинный второго округа, с которым в свое время у отца Сергия было много столкновений.
Девушки повернули салазки и пошли так, чтобы и им было видно отца, и ему их. Отец Сергий был до того бледен и худ, что, казалось, мертвец выглядит лучше; лицо его вытянулось, щеки ввалились. Время от времени он плотно прикрывал веки, словно выдавливая застилавшие глаза слезы. Может быть, он в это время мысленно навсегда прощался с детьми – тринадцатая камера сама за себя говорила. Но тут уж они ничем не могли помочь, а вот накормить его нужно было во что бы то ни стало.
– А вдруг и там не примут передачу? – мелькнуло в голове Сони. – Хоть немного, хоть сколько-нибудь, нужно суметь передать.
Она остановилась, пропустила мимо себя конвоира, взяла из мешка первое попавшееся – небольшой витой хлебец, сунула его под пальто и быстро пошла вперед, оставив Наташу одну справляться с тяжелым грузом.
При входе в ГПУ был устроен тамбур – двойные двустворчатые двери. Чтобы меньше впускать холода, открывалась только одна половина, а между другими створками свободно мог встать человек. Убедившись, что партия заключенных еще за углом, Соня проскользнула туда и приготовила хлеб.
Немного спустя дверь отворилась, сначала, как и надеялась Соня, прошел конвоир, потом один, другой заключенный, потом отец Сергий. И в ту минуту, когда Соня сунула ему хлеб, появился неизвестно откуда взявшийся второй охранник.
– Что ты ему передала? – закричал он. – Покажи, что она передала?
– Ничего, только хлеб, – ответил отец Сергий, показывая переданное. По голосу его было понятно, насколько дорог ему сейчас этот хлеб и как тяжело было бы отдать его. Но охранников хлеб не интересовал. Убедившись, что, кроме него, ничего нет, они успокоились. Потом, когда Наташа привезла остальную передачу, дежурный принял и ее, хоть и прочитал длинную нотацию.
– Помолитесь о папе, ему сейчас очень тяжело, – просила после этой встречи Соня всех знакомых. Она заключила об этом по его виду и была права, ему действительно было очень тяжело.
Как и другим, ему предъявили обвинение в агитации против колхозов. Он будто бы и в Перелюб ради этого ездил, и в Пугачеве агитировал.
– В чем же, по-вашему, выражалась моя агитация? – спрашивал отец Сергий.
– Проповедь говорили против колхозов.
– Когда?
– Ну… в августе…
– Позвольте, я весь август здесь у вас сидел!
– Ну, не ты, так кто-нибудь другой, – не смущаясь, ответил следователь.
В другой раз речь зашла о том, кто у него бывает. Отец Сергий ответил, что живет теперь очень замкнуто, даже на именины у него были всего три-четыре человека.
Никому и в голову не приходило скрывать это, считать незаконным, но следователь повернул дело по-своему.
