– Разрешение у вас было? – спросил он.
– Какое разрешение?
– Значит, не было. Так и запишем.
И вот в протоколе допроса появилась запись, что 8/Х-1930 г. в квартире отца Сергия происходило тайное собрание, на котором присутствовали такие-то. Конечно, отец Сергий такого «показания» не подписал, и после продолжительного серьезного разговора они со следователем расстались не особенно дружелюбно. Потом как-то в камеру заходил прокурор, спрашивал, нет ли у кого жалоб. Отец Сергий рассказал ему обо всем, но без всякой пользы.
Постепенно отцу Сергию стало ясно, что после его поездки везде, где он был, проводили проверку, вызывали людей, допрашивали, но ничего компрометирующего не нашли. Ложных показаний тоже никто не дал, клеветников не оказалось. Одного потом нашли, но совсем в другом месте.
Вот тут-то отца Сергия лишили передач и применили к нему еще и психическую меру воздействия, поместили в тринадцатую камеру. Вскоре, может быть на другой день, в туже камеру посадили Алексимова. Отец Сергий прекрасно знал, что это за человек, не доверял ему, догадываясь, что его посадили как «наседку»
[121], и старался как можно меньше разговаривать с ним. Он понимал, что каждое его слово будет перетолковано, да можно ведь и выдумать разговор, которого не было.
Тринадцатая камера сама была почти смертным приговором. До них там находился Иван Борисович. О репутации камеры он не знал, на его психику она не подействовала, зато убийственно отразилась на его легких. Его оттуда отправили в больницу, а еще через сколько-то времени «актировали», т. е. освободили по болезни, как безнадежного.
– Мы после него лед сбивали с нар и со стен, несколько ведер вынесли, – рассказывал отец Сергий, когда наконец ему стали давать свидания. – Да мы все-таки были вдвоем, ложились вплотную, согревали друг друга, а он был один.
Даже подвал при ГПУ был лучше тринадцатой камеры, притом отцу Сергию принесли передачу. Настроение несколько повысилось. Как следует поев, Апексимов произнес: «Слава Тебе, Господи!»
– Мы уже две недели вместе, – не выдержал отец Сергий, – и за все это время вы в первый раз помянули имя Божие. Да и то потому, что поели досыта, а ведь вы священник!
Но Апексимов и вообще-то меньше всего считался с тем, что он священник, а в это время особенно.
На следующий день он дал письменное показание, что отец Сергий в Перелюбском районе агитировал против колхозов. Ему, видите ли, это было известно, хотя Перелюбово находилось от Пугачева километрах в ста пятидесяти к востоку, а Левенка, где жил Апексимов, была в пятидесяти километрах на запад. Никого не интересовало, каким чудом Апексимов узнал, что делалось за двести километров от него.
И еще он добавил, что, когда отец Сергий был назначен в Пугачев и они встретились на постоялом дворе, он тоже говорил, что нужно разлагать колхозы. И никого не смущало, что эта встреча происходила в 1926 году, когда о будущих колхозах знали только в верхах. Да и их отношения и происходивший тогда между ними разговор совсем не располагали к откровенности, если бы даже и было о чем откровенничать.
– Ты сейчас протоиерей; будешь архиерей… за решеткой! – пригрозили при этой встрече Варин и Алексимов. Что же, со своей стороны он сделал все, чтобы это предсказание исполнилось. У него даже хватило совести подтвердить свою клевету на очной ставке, глядя в глаза человеку, которого он губил.
После очной ставки отца Сергия отправили обратно в тюрьму. Его «вину» теперь считали доказанной. И Алексимов через некоторое время появился там же, но уже как начальник тюремной канцелярии.
Если бы не добровольные помощники, наблюдавшие из своих окон за тем, куда вели батюшек, с самого начала было бы очень трудно определять, где они находятся, так часто их переводили из монастыря в город и обратно. Только в последний раз отец Сергий задержался в городе надолго. Но иногда эти помощники, с самыми добрыми намерениями, оказывали медвежью услугу. Принесет такая сердобольная тетушка спозаранку два-три горячих блинка; иногда это пройдет, и вторую, и третью передачу примут. А иногда дежурный заупрямится, и останется человек на целый день с этими двумя блинками. Так что желающим передать что-либо советовали приносить в сторожку или на дом, но не все это выполняли. Из дома передавали не только продукты, а и чистое белье и теплую одежду; в сыром, холодном подвале всегда требовалось что-нибудь лишнее. Один раз пришлось срочно отнести даже кожаные сапоги.
В начале декабря, несмотря на мороз, неожиданно пошел дождь. За ночь все в городе обледенело – крыши и стены домов, телеграфные столбы; сбитые с них куски льда напоминали половинки гончарных печных труб. Обледенели каждая травинка, каждый сучок на дереве в отдельности. Это были сказочные ледяные деревья и травы, где каждая былинка имела сантиметра три в диаметре.
Спускались до самой земли, а то и обрывались провода, падали телеграфные столбы, разрывало на части, с вершины до корня, старые дуплистые ветлы. Кусты сирени лежали распластавшись на земле, словно скошенный камыш. А на земле лед застывал слоями. Покроется лужа более или менее твердой коркой, на нее сверху нальется еще вода, опять верхний слой замерзнет, потом еще. Люди то скользили по гладкой мокрой поверхности, то проваливались чуть не по колено в жгуче-холодную воду. В этот день Соня, проснувшись пораньше, боялась только одного: как бы отца не увели прежде, чем она передаст ему сапоги.
Это было во вторник или в среду, а в воскресенье Соня пошла с передачей прямо от обедни, не заходя домой. Дежурные и вообще-то почти не разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми словами, а на этот раз попался особенно молчаливый – он как-то странно, как показалось девушке, взглянул на нее, буркнул «подождите» и ушел. Возвратился он, неся теплый подрясник отца Сергия и валенки и еще что-то в большом мешке.
Люди нашего времени не могут представить, как ужасно было тогда, в том месте, увидеть вещи без хозяина. Выражение «вернули вещи» – означало, что их хозяина нет в живых. И неважно, если при этом скажут, что его отправили в НТК или в Саратов, сколько бы ни метались родственники между этими двумя или тремя пунктами, везде они услышат ответ: «У нас не значится». И Соня не стала ничего спрашивать, она только сказала упавшим голосом, что не сможет донести всего сразу, и попросила разрешения оставить часть вещей в коридоре.
Идти домой было вдвое дольше. Притом Соня не смогла бы спокойно взглянуть в глаза Наташе, когда та увидит принесенные вещи, а вскоре и Костя должен прийти. Она занесла свою ношу в сторожку, и тут, по взглядам матушки Евдокии и просвирни Клавдии, по их ненатурально бодрым голосам поняла, что у них явилось то же подозрение, что и у нее. Но они ничего не сказали, они уже прошли хорошую школу Возвращаясь за остальными вещами, Соня встретила Морозову-Ростовскую, жену бывшего офицера, работавшего бухгалтером на складе где-то за Иргизом. Они были немного знакомы. Молодая женщина с потерянным видом вышла из двери, которую собиралась открыть Соня, и они чуть не столкнулись на ступеньках. В коротких словах Ростовская рассказала последние новости.
