В эту ночь переарестовали чуть ли не всех живших в городе бывших офицеров и полицейских. Ее муж, Морозов, вчера не вернулся домой; кто-то видел, что его взяли на дороге. Она побежала в ГПУ справиться, но ей сказали, что такой не поступал.
– Может быть, его отправили прямо в монастырь? – предположила Соня. – Пойдите, у ворот скажите, что вы в контору, туда пускают свободно. А там на стене в коридоре висят списки всех заключенных. И не удержалась, сказала, почему сама пришла сюда.
У Ростовской еще не было умения держать себя в тяжелой обстановке. Она говорила, что думала.
– Неужели расстреляли? – вырвалось у нее.
Часто бывает, что кто-то ждет домой запоздавшего члена семьи; беспокоится, сильно беспокоится, но не дает воли своему волнению до тех пор, пока случайно встретившаяся на кухне соседка не скажет: «Все еще нет? Уж не случилось ли чего?» Так и Соня сдерживала тревогу до разговора с Ростовской, а теперь эта тревога стала так сильна, что хотелось сейчас же повернуться и бежать к тюрьме. Но ее ждут и будут беспокоиться. Она зашла домой, мимоходом сунула принесенные вещи в дальний угол в сенях и, стараясь, чтобы Наташа не видела ее лица, не почувствовала ее волнения, сказала:
– Папы нет. Сейчас иду в монастырь.
На площади людно, идет воскресный базар, но можно пройти стороной, за изгородью так называемого «сада» без единого кустика; за пустынными сейчас торговыми рядами, по пустынным улочкам. Там Соня не особенно старалась сдерживать слезы, разве кто встретится, и горячо молилась.
За мостом, недалеко от поворота на улицу, опять встретилась Ростовская.
– И там нет! – с трудом выговорила она.
Спустя сколько-то времени выяснилось, что всех арестованных в эту ночь как-то связывали с недавно вскрытой Промпартией, обвиняли в том, что они устраивали нелегальные собрания на складе, где работал их руководитель Морозов. Выяснилось, что его взяли, встретив на дороге, и увезли прямо в Саратов; на автомашине догнали уже ушедший из Пугачева поезд и пересадили его туда. Когда это узнали, жене стало немного легче, а сейчас она совершенно изнемогала от тревоги. И Соня не могла ее успокоить, волнение каждой из них еще усиливало волнение другой.
Потом девушка не могла бы сказать, был ли у ворот охранник, спрашивал ли ее, куда она идет, она думала только о списках, висящих на стене в коридоре. На днях был большой этап, и заключенных оставалось не так много. Соня два раза прочла списки, но родной фамилии там не было.
Конечно, оставалось еще надежда, что из-за большого числа поступивших ночью списки не успели составить и вывесить. Но где взять силы, чтобы добраться домой, посидеть там, не подавая вида, что так встревожена, до тех пор, пока можно будет опять пойти сюда и проделать этот путь вторично.
Соня вышла на крыльцо и остановилась. На большой площадке между соседним тюремным корпусом и водоразборной колонкой гуляли по кругу трое заключенных. Один пожилой, с повисшими седыми усами, бывший полицейский Белоусов; Соня запомнила его именно из-за соответствия его внешности и фамилии. Второй – сравнительно молодой, со следами военной выправки, а третий – ее отец в осеннем черном драповом подряснике. Как все-таки относительны представления о горе и радости! Сегодня утром ей казалось тяжелым горем, что отец находится в тюрьме. А теперь! Какая это была радость! Даже Ростовская, которую она опять встретила, снова бежавшую к тюрьме, немного приободрилась. И у нее появилась надежда.
Дома Соня не стала рассказывать о пережитых волнениях, она только сказала, что папу перевели в тюрьму, что она его видела, и рассказала о слышанном от Ростовской. Хватит с них и действительных тревог, недоставало еще, чтобы переживали из-за недоразумения.
Все разъяснилось, когда наконец удалось поговорить с отцом. Благодаря тому, что он получал передачи не только от своих, а и от посторонних, у него скопилась чужая посуда. Тащить ее, валенки и стеганый подрясник по все еще сильной гололедице было тяжело и бессмысленно. Отец Сергий оставил все дежурному, попросив отдать вещи, когда ему принесут передачу. Если бы дежурный снизошел до объяснения или если бы нервы Сони были менее напряжены и она попросту спросила, в чем дело, она избавилась бы от лишних переживаний.
Глава 41
О делах домашних и церковных
После второго ареста отца Сергия его семье еще серьезнее пришлось задуматься над вопросом о средствах к существованию. Пока служил Авдаков, он делил весь священнический доход на три части – себе и семьям своих предшественников. И это уже означало, что они получат на треть меньше того, что получали прежде, что им нужно на чем-то экономить. А когда не стало Авдакова, положение сделалось еще труднее.
Прежде всего, попытались экономить на топливе. Сама хозяйка навела Соню на эту мысль, бросив как-то фразу, что можно топить меньше – один день русскую печку, а на другой день – подтопок. Конечно, было очень наивно думать, что в этой решетоподобной квартире можно сократить отопление, ведь и при усиленной топке там было холодно, но Соня поверила. Однако, когда после ареста отца Николая она попробовала сделать так, разразилась настоящая гроза. Вообще, хозяйку как подменили. При отце Сергии она еще сдерживалась, а после него начался домашний ад. Все, что ни делалось, было плохо – не так прошли, не туда поставили; трубу закроешь – зачем дверкой хлопнули, кирпичи могут расколоться и т. п. Те, которые привыкли «ходить по квартирам», может быть, и не так реагировали бы на подобные выходки, считая их неизбежным злом, а наша молодежь столкнулась с ними впервые и, пытаясь добиться взаимопонимания, только подливала масла в огонь. Особенно неприятно было слушать придирки хозяйки при посторонних, а она как раз при посторонних и старалась задеть побольнее. В этом она просчиталась. Господь устроил так, что ее воркотня принесла прямую пользу. Люди поняли, что жить у нее нельзя. Как-то Соне передали, что с ней хочет поговорить старушка Ивановна. Это была та самая нищая, особенная: она не просила милостыни, ей сами приносили, и она, оставив себе необходимое, остальное раздавала. В городе она пользовалась большим авторитетом, даже духовенство с ней считалось. Последний год она часто болела и не могла ходить, куда бы ей хотелось, зато люди у нее бывали постоянно.
– Что у вас там получилось с хозяйкой? – спросила она, когда Соня пришла к ней.
Соня рассказала подробно, добавив, что она уже топит, как раньше, но не знает, как быть, когда кончится купленный ими воз кизяков. Анастасия Ивановна внимательно, почти строго, выслушала ее и распорядилась:
– Нужно вам оттуда уходить. Квартира находится, мы уже говорили. У Хованской, у Клавдиной матери. Клавдия и сейчас с просфорами больше в сторожке живет, а надо будет, так совсем туда переберется, останется одна мать. Одно нехорошо, живет она в старособорном приходе, да ничего, и от Нового собора близко, так же, пожалуй, как вы сейчас. А топите-то все-таки как следует. Мы, старухи, тепло любим, – добавила она уже более мягким тоном.
Перебрались как-то совсем незаметно. Новая квартира была, пожалуй, еще теснее прежней, но теплая, чистенькая, по-хозяйственному облаженная. Большим преимуществом являлось то, что кухня в ней была не проходная, а устроена как самостоятельная маленькая комнатка по другую сторону от входной двери. Там, в теплом уголке, стояла хозяйкина кровать, и сама она все время находилась в кухне, предоставив переднюю комнату в полное распоряжение квартирантов. Вдоль глухой стены и около печки поставили по два больших ящика с книгами, и на них устроили постели Косте и Соне. Для Наташиной постели места не хватило, она спала на полу, но здесь это было не страшно, пол был теплый.
