Ни епископ Павел, ни товарищи отца Николая по несчастью не одобряли его действий. Они считали, что если проводить голодовку серьезно, до конца, то этот поступок близок к покушению на самоубийство и недопустим для христианства, а если только попортить начальству нервы и снять голодовку ничего не добившись, получится одно посмешище.
Об этом они впоследствии много разговаривали, кажется, так и не переубедив Авдакова, но сейчас не было времени для суждения, сейчас оставалось только поддерживать его молитвой. Среди забот и тревог последних дней беспокойство за отца Николая занимало одно из первых мест. И раньше он «насквозь просвечивал» – его тонкое лицо цвета белого воска, без единой кровинки и хрупкая фигура указывали на подорванное здоровье; как-то отразится на нем новое испытание? Многим кусок вставал поперек горла, когда они за столом вспоминали, что отец Николай не ест уже три, пять… шесть дней. А тут еще неожиданно приехала его мать. Она держалась внешне спокойно, как человек, привыкший ко всему, но можно понять, что она переживала!
Все дневные часы, кроме проведенных у ворот, и почти все последние ночи Соня шила брату духовную одежду. Хорошо еще, что не нужно было думать, как достать материал, – несколько монахинь принесли кашемировые ряски, в которых им давно уже не приходилось ходить. Это было большой помощью, хотя монашеские рясы совсем другого покроя, чем те, которые носили священники, тем более – чем подрясники. Их пришлось перекраивать заново, времени для этого потребовалось много больше, чем на шитье из нового. Договорились, что к воскресенью, ко времени посвящения в диакона, достаточно приготовить один подрясник, а рясу – только ко дню рукоположения во священника, но была и другая срочная работа. Между этими двумя одеждами, именно между ними, а не после них, необходимо было сшить еще теплый костюм, достаточно тонкий, чтобы его можно было носить под верхней одеждой. Ни у кого не было уверенности, что Константин Сергеевич благополучно дождется Рождества, что он вернется домой после получения диаконства, а не будет отправлен следом за отцом прямо из церкви; тем более не было уверенности за последующие дни.
К счастью, три принесенные ряски были на тонкой стежке, легкой и, благодаря качеству ваты, теплой. Из этой стежки Соня и сшила легкую телогрейку и брюки, да еще удалось выгадать длинный прямой кусок, который в случае нужды мог заменить постель. Несколько женщин в складчину выстегали одеяло. Как и одежда, оно было рассчитано на слабые силы будущего батюшки, – было гораздо тоньше обычного, а чтобы компенсировать недостаток тепла, делалось на шерстяной вате.
Время посвящения приближалось, а с кем служить литургию? Часами тут не обойдешься. Позарез нужен был священник, чтобы с ним отслужить хотя те две службы, за которыми будет происходить рукоположение. Кроме того, всем было ясно, что Константину Сергеевичу одному, тем более с его здоровьем, не обслужить прихода, где до того едва справлялись двое. Нужен еще второй, вернее первый, так как епископ Павел, при всей любви и доверию к своему секретарю, не считал возможным назначить его сразу настоятелем.
Неожиданно перед самым Рождеством в соборе появился незнакомый священник, на вид лет тридцати восьми – сорока, бритый, с добродушным лицом и едва начинающими отрастать огненно-рыжими волосами и бородой. Владыке он отрекомендовался как отец Петр Ившин и объяснил, что на Соловках был очень дружен с отцом Николаем Авдаковым, только и прибыл туда и освободился года на полтора позднее его. Освободившись, отец Петр выбрал для жительства тот же городок Пугачев, где, как он знал, находится его друг. Приехал сюда и вот – не застал его.
Раз назвав Пугачев местом своего жительства, отец Петр вынужден был остаться в нем, несмотря на крушение своих надежд. Впрочем, не имея возможности поселиться на родине, он находил, что Пугачев для него не хуже других незнакомых городов. А вскоре он убедился, что здесь он не совсем чужой – друзья отца Николая и к нему отнеслись как к другу. Все, от архиерея до последней нищенки, приняли его как посланного Богом кандидата на место настоятеля, но назначению мешало то, что у отца Петра не было никаких духовных документов.
– Я с удовольствием допустил бы вас до служения, если бы отец Николай хоть на словах подтвердил, что знает вас как православного, не запрещенного священника, – сказал ему владыка. – Даже если бы он передал свой отзыв не лично, а через свою мать, но вы видите, какое создалось положение. Будем надеяться, что свидания им скоро разрешат, а пока я напишу о вас митрополиту.
Для Константина Сергеевича принятие священства имело громадное значение, как поворотный момент всей его жизни, и ему, понятно, хотелось, чтобы все происходило стройно и, по возможности, красиво. Сам он, служа за иподиакона, делал все от него зависящее, чтобы и от внешней стороны таинства у ставленника сохранилось хорошее воспоминание. Но у него самого так едва ли получится. Без него оставался только один иподиакон Ваня Селихов, а другого негде было взять.
Строго говоря, любой из мальчиков мог произнести единственное требующееся от иподиакона слово – «повели»! Все они, даже семилетний Гора Пятаков, упражняются в этом во внебогослужебное время. Кажется, старшие питали при этом кое-какие надежды, не думая о том, что тринадцати-четырнадцатилетний иподиакон, не доросший даже до плеча ставленника, будет просто смешон. Единственным взрослым кандидатом оставался Виктор Трубицын, но Виктор – великий путаник, и голос у него никакой. Его можно безопасно допустить только раздувать угли для кадила, в крайнем случае подать это кадило. Если же нужда заставляла доверить ему что-то другое, все остальные напряженно следили за ним, опасаясь, не выкинул бы он чего-нибудь неожиданного. И все-таки, кроме него, не было никого.
Конечно, есть рядом и идеальный старший иподиакон Н. Л. Агафодоров, он сам «спит и видит» участвовать в посвящении Константина Сергеевича, но это совершенно невозможно. Еще на диаконскую хиротонию он, может быть, как-нибудь сумеет отпроситься, а отпрашиваться на священническую – даже у него не повернется язык. Хоть бы это был какой-нибудь другой праздник, а то Рождество! И думать нечего.
Небольшая надежда у него все-таки остается. Она основана на том, что Парадоксову, по его возрасту, трудно выстаивать длинные службы и потому он не допускает у себя протяжного пения. Служба в Старом соборе всегда кончается значительно раньше, чем в Новом, тем более когда в Новом архиерейская. Но одно дело, если она вообще кончится раньше, а другое – успеть закончить, Да притом без ущерба для праздничной торжественности, пока в Новом еще не запели «Херувимскую». Да ведь нужно еще и добежать туда, а это еще десять – пятнадцать минут.
Как ни мало надежды, Агафодоров нажимает на все гайки, лишь бы добиться своего. Во-первых, он упрашивает отца Василия начать службу на полчаса пораньше, во-вторых, с глазу на глаз договаривается с регентом, что тот приготовит к этому дню самые быстрые песнопения.
Правда, после конца обедни диакон обязан еще принять участие в выполнении треб, но на этот раз он от них убежит, без него как-нибудь обойдутся. Пусть потом и поворчат немного, дело-то будет сделано. Но об этой части плана он, конечно, благоразумно умалчивает.
