Перебрались в новое помещение незадолго до Рождества, а на второй день праздника Евгения Викторовна почувствовала боли в желудке. Боли с каждым днем все усиливались, и Евгения Викторовна, вспоминая разговор с профессором, поняла, что обречена.
* * *
Скоро снарядили подводу за Юлией Гурьевной. Зайдя однажды за занавеску, где стояла кровать матери, Соня увидела неоконченное письмо. В семье С-вых от детей ничего, или почти ничего, не скрывали, и Соня, хотя знала, что нельзя читать чужие письма, не применяла этого правила к себе. Письмо ведь было мамино, а не чужое, но какое ужасное открытие заключалось в нем. Мама писала, что испытывает нестерпимые боли и что, по-видимому, она скоро умрет… Соня положила письмо на старое место и отошла в уголок к русской печке, чтобы осмыслить неожиданную страшную новость. Занятая своими мыслями, она услышала скрип двери и шаги. Кто-то походил по пустой комнате и прошел за занавеску. Соня не сразу поняла, в чем дело, зато поняв, скорее бросилась туда же. За занавеской стоял Костя с письмом в руках. Его и без того большие бархатистые серые глаза казались громадными и темными.
– Зачем ты взял, разве ты не знаешь, что нельзя читать чужие письма?! – закричала Соня и вырвала у него письмо.
Костя ничего не ответил, даже не обиделся.
Глава 26
Утрата
1920 г.
Юлия Гурьевна приехала на Сретение, которое в этом году приходилось на воскресенье перед Масленицей. Печальная это была встреча. Приехала она осунувшаяся, постаревшая на несколько лет, и сразу же после первых приветствий уединилась с дочерью в дальнем уголке комнаты. Даже отца Сергия не было с ними. Наташа подошла было со своими неотложными рассказами, но бабушка отправила ее, сказав, как показалось малютке, строго и с досадой:
– Пусти, Наташенька, не мешай! Так и прошептались весь вечер одни. На следующий день Евгения Викторовна уже не поднялась. Зная, что теперь дети и без ее наблюдения будут сыты и под присмотром, она как будто сразу потеряла силу бороться с болезнью. Боли стали еще мучительнее. Только горячее немного успокаивало их, поэтому голландскую печь, около которой стояла кровать больной, раскаляли до того, что одеяло, случайно касавшееся печки, прогорело; на нем уже образовалось несколько круглых дыр. Евгения Викторовна, в одной сорочке, садилась на маленькую скамеечку так близко к печке, как только могла терпеть. Едва печь немного остывала, больная вплотную прижималась к ней спиной, а еще через некоторое время печь топили снова, хотя жара в комнате стояла такая, что приходилось открывать наружную дверь. Этим способом пользовались некоторое время и после того, как больная перестала вставать сама и ее приходилось поднимать и усаживать, что становилось все труднее и труднее.
Отец Сергий съездил к врачу, летом направившему Евгению Викторовну в Самару, и тот, расспросивши о состоянии больной, прописал морфий. «Единственное, чем мы можем помочь теперь, это заглушить, хоть на время, боль», – сказал он, дал лекарство, а сам не поехал: бесполезно. Приняв порошок морфия, больная засыпала на несколько часов, а чуть только просыпалась, боли начинались снова; она терпела некоторое время, потом опять принимала порошок и опять засыпала, но с каждым днем, с каждым разом, просыпалась все скорее и скорее. Есть она совершенно не могла. Стоило пропустить глоток самой легкой пищи, даже воды, как боли усиливались и к ним прибавлялась мучительная рвота. Вполне понятно, что к началу Великого поста она дошла до такого состояния, что ее приходилось ворочать, вернее, слегка поворачивать, то на спину, то на левый бок, – ей казалось, что в новом положении боли будут легче. Было ли это действительное успокоение или самообман, он продолжался недолго, скоро больная снова просила повернуть ее. К 13 февраля дошло до того, что переворачивать приходилось каждые десять – пятнадцать минут. Днем еще находились добровольные помощницы, приходившие проведать больную, а ночью весь уход за больной и за шестимесячным Сережей падал на Юлию Гурьевну и отца Сергия. А ведь шла первая неделя поста, длинные службы и исповедь. Исповедь начиналась со среды. В этот день с утра исповедовались глухие, с которыми приходилось кричать на всю церковь или разговаривать через переводчиков; за ними шли дети школьного возраста и кое-кто из старушек. В четверг исповедники подходили беспрерывной вереницей; хорошо если отцу Сергию удавалось соснуть часа два перед заутреней. В пятницу и субботу обыкновенно не удавалось и этого; дойдя до изнеможения, отец Сергий заходил вздремнуть всего на пятнадцать – двадцать минут.
В это тяжелое время несколько женщин решили отложить говение до четвертой недели, а сейчас предложить свои услуги по уходу за больной и ребенком. С их помощью больной в четверг последний раз сделали поясную ванну с массажем – средство, предложенное недавно приехавшей учительницей. Евгения Викторовна ухватилась за него с последней надеждой молодой женщины, которой так хочется жить, жить для мужа и детей, да и для себя тоже.
Ванна, вместо получаса, продолжалась на этот раз пять минут, и все-таки, когда больную поднимали, она потеряла сознание. Поднялся переполох, вызвали из церкви отца Сергия. Правда, матушка быстро пришла в себя, и он опять пошел исповедовать.
А вечером Евгения Викторовна уже снова попросила позвать мужа.
– Хочу благословить детей, – сказала она, когда отец Сергий пришел.
Дети по очереди вставали на колени в узком промежутке около кровати, и мать осеняла их образками, которые подавал отец Сергий. «Помогай бабушке заботиться о младших», – сказала она Соне. «Слушайтесь бабушку, не шалите», – говорила мальчикам. Только пятилетней Наташе ничего не наказала, подняла ее, когда малютка, по примеру старших, хотела было опуститься на колени, прошептала: «Маленькая моя девочка!» – и, осенив ее образком преподобного Серафима, на минутку привлекла к себе. Потом осенила образком и поцеловала личико спящего Сережи и подняла глаза к Родников ской иконе:
– Матерь Божия, Тебе поручаю их, будь Ты их матерью!
* * *
В пятницу обедали во втором часу. Юлия Гурьевна только что подала на стол кашу, когда Евгения Викторовна, неподвижно лежавшая на своей кровати, вдруг подняла исхудавшую руку и медленно и истово начала креститься. Старшие встали из-за стола и подошли к постели, за ними встали и дети. Больная что-то беспокойно зашептала, указывая на детей, и, когда муж переспросил ее, повторила громче: «Пусть они едят!»
Соня подошла к столу, взяла ложку и сделала вид, что жует, но, заметив, что взгляд матери неподвижно устремлен в какую-то далекую точку, подошла и встала в ногах кровати. По другую сторону, тоже в ногах, стояла Юлия Гурьевна. Младшие дети разместились вдоль кровати. Старая бабушка Наталья Александровна сидела на стуле чуть позади Юлии Гурьевны и Сони. Стул ей подал кто-то из столпившихся женщин. Отец Сергий сидел на своей кровати у самого изголовья жены, слегка склонившись к ней. Сколько раз сидел он так у изголовья других больных! Умирающая то опускала руку, то начинала опять креститься.
– Еничка, ты умираешь? – с болью и тревогой вырвалось у отца Сергия.
