Через некоторое время женщины повторили свою вылазку и пришли расстроенные.
– Батюшка-то совсем из сил вышел, сидит! – почти с ужасом сообщили они.
– Принесли ему из сторожки табуретку, он так и исповедует сидя.
Домой отец Сергий зашел около часа ночи, сказал Соне: «Разбуди меня через двадцать минут», – лег на выставленную в кухню кровать бабушки Натальи Александровны и сразу заснул мертвым сном.
Через двадцать минут Соня подошла к кровати и тихонько окликнула: «Папа!» Отец не пошевелился. Соня встала на колени около постели, тихонько, больше желая остаться незамеченной, чем разбудить, коснулась его волос и позвала чуть погромче. Отец Сергий не слышал, он спал в неудобной позе, не успев даже лечь как следует. Его брови были напряженно сдвинуты, лоб наморщен, словно и во сне он не забывал о своем горе.
Соня наклонила голову, чтобы слезы, падавшие с ресниц, случайно не попали ему на руку и не разбудили его.
«Пусть поспит еще десять минут», – решила она. Но и через десять минут разбудить не удалось, а через пятнадцать пришлось потрясти его за плечо и позвать по-настоящему громко.
– А? Что? – Отец Сергий вдруг проснулся и сразу сел на постели. – Что случилось?
– Папа, прошло уже тридцать пять минут!
– Тридцать пять? Пойду скорее. А ты еще не ложилась? – обратился он к дочери. – Ложись отдохни!
Одевшись, он на секунду подошел к гробу, на секунду остановился около спящих детей, благословил каждого и ушел.
Соня легла на полу в кухне у самой двери в переднюю комнату. В доме было тихо, все спали, только около гроба горели свечи, и читалка негромким мерным голосом читала Псалтирь. И Соне вдруг вспомнилось, как в тяжелые минуты жизни, когда отцу Сергию грозила опасность или неприятность, мама брала маленькую русскую Библию и читала вслух псалмы. Это повторялось часто. Потом она начала читать каждый вечер перед сном, и Соня приходила к ней на кровать и слушала любимые мамины псалмы. И сейчас в полудремоте ей показалось, что она слышит голос матери, повторяющий:
«Услышит тебя Господь в день печали, защитит тебя имя Бога Иаковлева. Пошлет тебе помощь от святилища Своего и от Сиона заступит тебя»
[46]. Как легко и сладко было засыпать под эти слова!
А как переносила смерть дочери Юлия Гурьевна? Как и остальные, она не плакала при людях. Может быть, она выплакалась еще дома и дорогой, недаром все заметили, как сильно она постарела. Нет, выплакаться так, чтобы потом не являлось желания излить в слезах свое горе, она не могла, но плакала, конечно, много; ведь она первая, по получении письма дочери, узнала у профессора жестокий, не оставляющий места надежде диагноз: саркома желудка.
Но сколько же мужества было в этой маленькой, хрупкой женщине, что она ни разу за эти мучительные две недели не выдала своего знания и предоставила остальным постепенно осваиваться с мыслью о неизбежности смерти. И сейчас ее почти не было заметно, но она везде присутствовала, следила за детьми, управляла хозяйством. Уже две недели управляла, но всем, и ей в том числе, казалось, что она взялась за дело только вчера, а до этого времени во главе всего продолжала оставаться исхудавшая до неузнаваемости, измученная болями и голодом женщина, которую каждые десять минут осторожно поворачивали на постели.
Но и с ее мужеством, едва ли Юлия Гурьевна смогла бы перенести, если бы знала то, о чем узнала только через год. Почта почти не работала в эти годы, и никто не мог сообщить Юлии Гурьевне, что в это самое время в одной из новосибирских больниц доживала последние дни ее старшая дочь – красавица Наденька. Она умерла через четыре дня после Енички, одна среди чужих, в то время, когда муж ее лежал в тифу в другой больнице, а дети, до возвращения отца, были взяты в детский дом. Да зачтет милосердный Господь этим горемыкам их страдания, а для Юлии Гурьевны ее долгое неведение было счастьем.
Только один раз около гроба громко зазвучали рыдания, когда приехала Лидия Дмитриевна Смирнова. Не раздеваясь, в шубе и шапочке, прошла она в комнату и разрыдалась у гроба подруги так, как не рыдала осенью, хороня одиннадцатилетнюю дочь. (Этот год был тяжел для окружающего духовенства, в каждой семье кто-нибудь умер.)
Поздно ночью отец Сергий зашел посмотреть на Сережу. Мальчика сразу же после смерти матери перенесли в соседний дом, где когда-то жили С-вы
[47]. Там посредине большой, чистой кухни повесили его зыбку, и здоровая молодая женщина Анна
[48] ухаживала за ним, как за своим. Ее сын Шурка был ровесник Наташи, и дети и раньше часто забегали к ласковой тете Нюре. Отправляли их к ней и теперь отдохнуть от тяжелой обстановки похорон. Заходила навестить братишку и Соня, и только здесь с грустью и недоумением говорила свое: «Не могу понять!»
Отец Сергий погрелся у печки, чтобы не простудить ребенка, и подошел к колыбельке. Сережа был в хорошем настроении, не плакал. Отец Сергий наклонился и позвал его. Мальчик повернул к нему личико и улыбнулся.
– Сережа! – еще раз позвал отец Сергий. Голос его дрогнул, но он скрыл это, сделав вид, что закашлялся.
– Ну, как ты себя чувствуешь, герой? – Сережа потянулся ручонками к отцовской руке, а тот сидел на подставленной ему кем-то табуретке и играл с ребенком, не замечая, что слезы как горох катятся по его щекам и падают на рубашечку сынишки.
Глава 27
Памятный день
1920 г.
Наступил день похорон, первое воскресенье Великого поста. Утром в доме опять толпились люди, в кухне хозяйничали чужие женщины. Одна из них погладила Соню по голове, как маленькую, и отрезала ей большой кусок сочня, подсушенного в печи до того, что он местами зарумянился и вздулся пузырями, и уже свернутого, чтобы резать его на лапшу.
Выросшая в деревне, Соня любила это деревенское лакомство и частенько, бывало, сидя зимним вечером в кухне, выпрашивала у Тани кусок побольше. Но сейчас была какая-то горечь в том, что полузнакомая женщина дала ей сочень, и в том, что Соня, откусив из вежливости кусочек, вдруг почувствовала сильный голод и вспомнила, что она еще ничего не ела. Стыдясь своих слез, она убежала в мазанку и там, прислонясь к пыльному стенному шкафчику, небрежно брошенному набок, ела и плакала. Вот этот шкафчик, вернее, полочка, сколько лет он висел в коридоре большого дома. Мама сама прибила голубоватый тик вместо задней стенки и повесила белую занавеску спереди. Это около него она стояла, смеясь, в летний день, когда здесь, на прохладе, был подан чай, дети все собрались, и только не было папы. Мама тогда окликнула его: «Сережа!» – а маленькая Наташа, сидевшая у стола на высоком стульчике, вдруг обернулась к своей няньке Маше и распорядилась: «Нянька, неси Силожа!» Как все тогда смеялись, и мама веселее всех. А вот теперь ее нет, и даже тик на шкафчике выгорел и порвался, не от ветхости, а насильно, и висит некрасивым, грязным лоскутом.
