Отец Сергий, кажется, во все время эпидемии не забывал о судьбе доктора Молчанова. Летом 1909 года в Острой Луке, как и в других селах, не имеющих постоянной больницы, жила группа студентов и студенток, возглавляемая врачом; они делали прививки, ухаживали за больными. Народ как будто доверял им, но в «бараки» – специально приспособленные для больных помещения – шли неохотно; а темные слухи все ползли. Все свое влияние, завоеванное в голодный год, молодой священник употреблял на борьбу с этими слухами.
Голод и холера – страшные, но нечастые «гости», а пожары – враг постоянный. На них тоже не обходилось без батюшки. Едва слышался набат, он надевал что похуже и бежал к месту пожара. Скоро он приобрел опыт в организации тушения. Его слушали все. Это было очень важно, потому что часто борьба с огнем шла плохо лишь из-за того, что было слишком много командиров, дававших противоречивые указания.
Но если отец Сергий распоряжался, это не значило, что он стоял в стороне. Нет, он работал наравне с другими и у насоса, и с багром, и с лопатой. Особенно запомнился один случай: загорелась солома на гумне. Несколько ребятишек устроили шалаш из соломы и надумали печь там яблоки. Шалаш запылал, за ним загорелось все гумно, а потом и соседние. Хорошо еще, что юные поджигатели убежали и спрятались под амбаром, а не в закоулках гумна, где могли бы сгореть и сами. На сильное пламя, на отчаянный звон в два колокола примчались помощники из соседних сел. Всего собралось четыре насоса.
Борьба с пожаром подходила к концу, но ветер от догоравшего омета тянул на соседний; его напряженно отстаивали. Отец Сергий стоял на верхушке омета, которому грозила опасность, сбрасывал и тушил попадавшие на него клочки горящей соломы.
– Батюшка, горячо? – кричали ему снизу.
– Хорошо, – отвечал он. Внизу поняли его слова как «горячо», и освободившиеся насосы с двух сторон начали поливать его, чуть не сбивая струей с ног. Промочили его до нитки, и так обильно полили всю вершину омета, что там уже не могло загореться. Зато сбоку, там, где нельзя было достать ни сверху, ни снизу, появилось пламя. Недолго думая, отец Сергий скатился туда, и пламя, зашипев, погасло, примятое его мокрой одеждой. Внизу было полно соломы, и он не ушибся, зато домой возвращался черный, закопченный, весь облепленный горелой соломой, и вода стекала с его подрясника.
А Соня вспоминала давнишний случай совершенно иного рода.
В семье строго соблюдался обычай прощения в Прощеное воскресенье. Утром, после обедни, отец Сергий просил прощения у прихожан, потом к нему приходили кое-кто из близких: псаломщик Николай Потапович, сторожиха, некоторые другие. Перед сном он прощался с женой, дети просили прощения у родителей и друг у друга. Когда они были маленькими, это получалось легко, само собой, но, подрастая, Соня, а за ней и мальчики начали стесняться и вечером старались попозднее лечь спать, чтобы пересидеть других, то есть чтобы не они, а у них просили прощения. А однажды Соня почувствовала, что она не сможет подойти и к родителям. Она ушла в «мамину» спальню, самую отдаленную от столовой, где собиралась по вечерам семья, села на кровать и долго сидела в темноте, стараясь преодолеть себя. Она слышала, как били часы в зале, как в столовой отодвинулись сразу два стула, – по-видимому, мальчиков послали спать. Они помолились, простились с родителями, одновременно попросили прощения друг у друга, одновременно пришли к ней. Уже полгоря должно бы свалиться с плеч, но Соня чувствовала, что ей стало еще труднее.
В столовой молчали или перебрасывались отдельными фразами, которых нельзя было разобрать; иногда отодвигался стул; тогда Соня замирала при мысли, что это папа собирается спать. Она вполне понимала значение прекрасного обычая, боялась, что ей не удастся выполнить его, и… не могла побороть себя. «Сейчас, только дождусь, когда пробьют часы, и пойду», – говорила она себе. Но часы били раз, второй, а она все сидела. Вдруг она услышала тихие, осторожные шаги, шаги человека, попавшего из яркого света в темноту, и тоже тихий, как будто взволнованный, голос отца:
– Соня, где ты?
– Здесь.
Отец Сергий сел на кровать рядом с дочерью и сказал дрогнувшим, проникновенным голосом:
– Соня, прости меня, если я тебя чем-нибудь обидел!
– И ты меня прости.
Соня уткнулась головой куда-то в плечо отца и почувствовала, что на глазах у нее слезы, а с сердца исчезла весь вечер мучившая ее тяжесть. И как она любила сейчас своего папу! И как легко и от души попросила прощения у матери, когда, просидев с ней несколько минут, отец Сергий поднялся и по-прежнему тихо сказал:
– А теперь иди к маме!
В последующие годы Соню никогда не тяготила мысль о прощении, она даже старалась первой подойти к братьям.
Много, очень много говорил отец Сергий и о том, каким должен быть священник, какими он хотел бы видеть своих сыновей. Тут были и теоретические рассуждения о высоте пастырского служения, и чисто практические советы, касающиеся иногда и мелких случаев жизни.
Такие разговоры Соня слушала с некоторой завистью.
– Что же мне делать, ведь я не могу быть батюшкой, – как-то высказала она.
– Зато можешь быть матушкой, – ответил отец.
Такой ответ не удовлетворил девушку. Куда интереснее было бы стать священником. Тогда она не думала, что не она первая и не она последняя высказывает такое пожелание. Лет десять спустя ей пришлось слышать, как шестилетняя девочка повторила ту же мысль в более категоричной форме:
– Буду или владыкой, или отцом Константином!
Для Наташи подобные разговоры были еще слишком серьезны, и, присутствуя при них, она чаще всего занималась приведением в порядок (вернее, в беспорядок) отцовских волос и бороды. Ей больше подходили вопросы, поднимавшиеся по утрам в сторожке. В 1920–1922 годах было запрещено преподавание Закона Божия в школах, но о частных занятиях ничего не говорилось, и отец Сергий, за час до начала уроков в школе, занимался с желающими в сторожке. Частенько он брал с собой Наташу, которая и по возрасту, и по развитию была ближе к этим ученикам. Занятия проходили оживленно, отец Сергий больше заботился не о том, чтобы ученики уроки заучивали, а о том, чтобы до них доходила суть его объяснений. И иногда его вопросы проникали в глубину детского сердца.
– Как быть, – спросил он однажды, – если вы еще не помолились утром, а мама уже горячие лепешки подала?
Такой вопрос стоил десятка проповедей. Все, конечно, понимали, как ответить на этот вопрос: невзирая ни на что, следует молиться внимательно и не торопясь. Но горячие лепешки! Только в возрасте восьми – двенадцати лет можно ясно представить, какой это соблазн. Впрочем, и у взрослых тоже есть у каждого свои «горячие лепешки».
Пришлось как-то Наташе выдержать искушение и посерьезнее.
Время от времени в школе силами учителей и примыкавшей к ним молодежи ставились спектакли. Пьесы выбирались случайные, по большей части довольно легкомысленные и без особых художественных достоинств. Отец Сергий обычно говорил о них:
