– Это все ерунда. Вот если бы поставили Гоголя, «Ревизора» или «Женитьбу», тогда можно бы и Наташе пойти. И Наташа привыкла к мысли, что, когда поставят Гоголя, она пойдет на спектакль. Как на грех, «Женитьбу» поставили накануне Крещения.
На этот раз даже Юлия Гурьевна заколебалась.
– Сергей Евгеньевич, может быть, можно Наташе один-то раз, в виде исключения, сходить? – не то задала вопрос, не то попросила она. – Очень уж она ждала.
– А ты сама как думаешь? – обратился отец Сергий к дочери.
Как думаешь! Ведь так хотелось бы пойти! Если бы папа просто не пустил ее, возможно, Наташа бы и заплакала. Но он спросил: «Как думаешь?» А тут и думать-то особенно нечего. Вполне ясно, что, как бы ни хотелось, ответ может быть только один: «Нельзя!»
Как-то отец Сергий, выйдя из дома, увидел, что Наташа с подругами занялись «важным делом»: дразнили соседнего мальчишку, маленького толстенького Терешку. Они с увлечением прыгали вокруг него и напевали:
– Терька-дурак! Повадился в кабак!
Отец Сергий нахмурился. Наташа, во-первых, дразнилась, во-вторых, кричала: «Дурак», а это слово он еще несколько лет назад распорядился «вычеркнуть из лексикона». Это был один из немногих случаев, когда улица победила его. Несколько времени дети выполняли распоряжение отца, но вскоре находчивый Костя придумал удобный вариант: дети стали говорить друг другу: «Ты то слово, которое папа велел вычеркнуть из лексикона». Потом, понемногу, с осторожностью, «то слово» опять начало, хоть и редко, появляться в лексиконе, а вот сейчас Наташа кричала его на всю площадь. Да не просто кричала, а дразнила малыша.
Отец Сергий остановился и позвал:
– Наташа, поди сюда! А когда она подошла, сказал тихонько:
– Не надо, нехорошо!
Как это ни странно покажется со стороны, от этих слов Наташа почувствовала даже гордость: папа дал ей прямое распоряжение, сам сказал: «Нехорошо!»
– Пойдемте еще как-нибудь поиграем, – позвала она подруг. – Папа не велит дразниться. Всякие бывают неприятности. Однажды Наташа перешибла дверью ногу цыпленку. Он заболел, и его несколько дней держали в комнате. Этот «больной» захотел выскочить в открытую дверь, в которую вихрем ворвалась Наташа, и конечно, пострадал. Да еще и Наташе доставил несколько неприятных переживаний.
– Кто-то цыпленку ногу перешиб, – сказала через некоторое время Юлия Гурьевна. – Наташа, ты не знаешь кто?
– Не знаю.
– А не ты?
– Я нечаянно. Бежала, а он подскочил. Я и не видала. Бабушка внимательно посмотрела на девочку.
– Всегда нужно говорить правду, Наташенька, – сказала она. – Если ты сделала это нечаянно, тебя никто ни бранить, ни наказывать не будет. Но нужно говорить правду.
Эти короткие разговоры надолго запоминались, оставляя след в характерах детей, направляя их воспитание именно потому, что слова эти всегда подтверждались делом. А был один случай, в нескольких словах объяснивший юной воспитательнице Соне (ей тогда было шестнадцать лет) одну основу воспитания, которой придерживались отец Сергий и Юлия Гурьевна.
Раз вечером Наташа что-то раскапризничалась. Соня, из-за требования которой разгорелся сыр-бор, попробовала добиться своего, попробовала успокоить девочку, потом пригрозила:
– Если ты не перестанешь плакать, я с тобой весь вечер не буду разговаривать.
Наташа продолжала плакать. Плач становился все жалобнее.
– Все на меня, все на меня, – всхлипывала она.
Соня, знавшая, что сестренка употребляет эти слова только в моменты крайнего расстройства, не выдержала и обратилась за советом к бабушке:
– Я знаю, ей сейчас кажется, что ее никто не любит.
Как же мне быть? Юлия Гурьевна сама разволновалась.
– Нельзя сейчас заговаривать, раз ты обещала молчать, – дрожащим голосом сказала она. – А на будущее помни, как сказал Спаситель: Да не зайдет солнце во гневе вашем (Еф. 4: 26). Ты, конечно, на нее не сердишься, а все-таки, когда грозишь чем-нибудь, нужно быть осмотрительнее.
Описанные в этой главе не столько события, сколько чувства и настроения, в основном, относятся к периоду 1920–1925 годов. Через полтора-два года после смерти Евгении Викторовны у отца Сергия время от времени начала вырываться фраза:
– Видите, детки, как Господь пожалел нашу маму. Как ей терпеть было бы тяжело. Она не только за себя, а за всех нас страдала бы, а мы за нее.
Шел голодный 1922 год. О нем нельзя говорить мельком, между прочим, нельзя вырвать без связи один-два факта и промолчать об остальных. Если писать обо всем подробно, о фактах и переживаниях, этого хватит на целую большую книгу. Беда в том, что, если бы и хватило сил и уменья написать ее – а чтобы по-настоящему сделать это, нужно иметь недюжинный талант, – все равно у этой книги мало бы оказалось читателей, слишком бы она была тяжела. Да и не хватит ничего, ни уменья, ни сил. Такое два раза нельзя переживать, сердце не выдержит.
Глава 30
Пожар
Новое несчастье произошло неожиданно. Было 25 ноября, канун Георгиева дня. В этот день впервые истопили печи в церкви. Около четырех часов вечера сторож Ларивон зашел к отцу Сергию за ключами от церкви и за разрешением звонить. Он ушел обычной своей медленной походкой и вскоре вернулся неловкой рысцой.
– Батюшка! – задыхаясь, проговорил он. – В темнице что-то дымно!
Отец Сергий, читавший перед иконами вечернее правило, торопливо снял епитрахиль.
– Беги! – уже на ходу сказал он.
У церкви мирно беседовали несколько человек, заблаговременно пришедших к вечерне. Ларивон мимоходом сказал и им: «В темнице дым» – и бросился к лестнице, с которой только что спустился.
На бегу он обдумал, сообразил, где мог начаться пожар. Не в темнице, как называли темное помещение между вторым и третьим ярусом колокольни. Нет, в нее дым нашел снизу. Вернее всего, загорелась крыша или обшивка стены, там, где к ней близко подходит печная труба.
Из окна второго яруса по легкой приставной лестнице Ларивон выбрался на крышу, отрыл запорошенный снегом люк, через который можно было добраться к опасному месту. Люк тесный, пришлось сбросить толстый стеганый пиджак, чтобы пролезть в чердачное помещение между потолком и крышей.
Так и есть! Дым валил именно отсюда, из отверстия в обшивке около трубы.
Если бы Ларивон, пролезая в узкий люк, не сбросил пиджака, он в первую минуту еще мог бы им плотнее забить отверстие, чтобы хоть ненадолго прекратить доступ воздуха к огню и дождаться, пока тем же неудобным путем, которым пробирался он сам, доставят два-три ведра воды. Пока огонь, заглушаемый дымом, едва тлел, этого было бы достаточно. Но он на минуту растерялся, а в это время густой черный дым, собравшийся под крышей, шапкой повалил из люка. Из отверстия в обшивке взметнулись языки пламени. Пламя затрещало, засверкало, охватывая сухой смолистый лес. Теперь уже тремя ведрами ничего не поделаешь, если бы даже они чудом очутились наверху. Ларивон одним прыжком выскочил из люка.
