– Звони всполох! – отчаянно закричал он. Два колокола ударили враз, в полную силу. И внизу, у веревки часового колокола, и наверху у большого, уже стояли наготове люди, раскачав предварительно тяжелые языки, ожидая только этого крика. Перегоняя друг друга, беспорядочно и торопливо, полетели над селом тревожные звуки. Страшен такой звон. Он говорит о внезапно налетевшей беде, когда нужна помощь срочная, немедленная и когда не очень-то надеются, что она поспеет вовремя… Когда-то давно, на прибрежной полосе сел от Духовницкого до Софьина, полосе, в которую входила и Острая Лука, какой-то, теперь забытый, рачительный начальник заботился о необходимых мерах борьбы с пожарами. На площадях в центре каждого из этих сел были построены «стойки» – легкие пожарные вышки, а около них пожарные сараи, где хранились ручной насос и одна или две бочки. Рядом, в тесной конюшне, целое лето дежурили две очередные лошади, а нанятый обществом «стойщик» должен был находиться тут же в любую пору дня и ночи. Правда, не всегда так бывало. Все еще помнили, как несколько лет тому назад, в самый сенокос, сгорело шесть домов, а стойщик в это время ездил на дежурных лошадях за сеном. Его тогда грозили бросить в огонь, во всяком случае, избили бы, если бы он не спрятался. Но это был исключительный случай.
Тогда, когда строились «стойки» и приобретался пожарный инвентарь, были приняты и другие меры. Еще в двадцатых годах на воротных столбах многих домов были прибиты небольшие таблички с изображением ведра, топора, багра, вил, лопаты, а то и бочки для воды. С этими предметами хозяева домов должны были при первой тревоге спешить на пожар – все село представляло как бы регулярную пожарную дружину. Порядок этот давно уже полностью не соблюдался, на пожар бежали кто с чем вздумал, но все-таки добрая привычка укоренилась: в случае пожара большинство мужчин бежали тушить не с пустыми руками, а кто мог, приезжал с бочками. Да и нельзя было иначе, не на стойщика же надеяться, много ли он один сделает? Его дело – поднять тревогу и привезти насос.
Словом, летом, в самое опасное время, кое-какие противопожарные меры по возможности принимались. Зимой пожары тушили снегом, работая одними лопатами. А вот осенью… осенью было хуже всего. Снег еще только припорошил землю, лопатой его не подхватишь, озерца за огородами затянуло тонким ледком, заехать на него с бочкой нельзя, не выдержит, а въезжать по-летнему – прямо в воду – насмерть простудишь себя и лошадь. Может быть, и нашлись бы такие, которые и себя не пожалели бы, как-нибудь сумели бы достать воды, да какой толк? Так можно тушить крестьянские дома, а не церковь. Пожарный насос еще годился, когда нужно было помыть стены церкви изнутри, а на крышу струя воды не доставала. Да и вообще, примитивные сельские насосы не приспособлены для работы в мороз, вода в шланге замерзает. И во всем селе не было достаточно высокой лестницы, по которой можно было бы взобраться на крышу церкви. А скоро уже и вообще ничего нельзя было поделать. После у некоторых и появлялись какие-то соображения, может быть и ценные, но использовать их можно было только в самом начале пожара. Момент был упущен.
Отец Сергий всегда сам активно участвовал в тушении пожаров, работал и распоряжался другими. Тем яснее видел он, что церковь обречена, хотя горела еще только часть крыши. Он поспешно вошел в алтарь, в последний раз положил земной поклон перед престолом, приложился к нему. Потом снял покрывавший его большой шелковый платок и начал быстро складывать в него сосуды, дарохранительницу, маленькое Евангелие, в которое вложил антиминс; разоблачил престол и жертвенник и тоже свернул все в узел. Бегом отнес святыню домой, предупредил оставшихся там Юлию Гурьевну и Наташу, чтобы на всякий случай собирали вещи, взял топор и, прибежав снова в церковь, начал отдирать доски – разбирать по частям престол и жертвенник.
Не он один работал в храме. Все трое церковных две рей были открыты настежь, и в них торопливо сновали мужчины, женщины, подростки. Бегом выносили хоругви, подсвечники, облачения, вынутые из иконостаса и киотов иконы; несколько человек с усилием несли большое распятие; другие помогали отцу Сергию снимать Царские боковые врата, отрывали от иконостаса резные позолоченные украшения, выламывали половицы. Работали быстро, споро, стиснув зубы, едва сдерживая слезы. Если бы с такой быстротой, с такой энергией работать в другом месте, заливать огонь, растаскивать пылающие бревна!.. Пусть бы не удалось ничего вынести из церкви, или вызволить бы только самое необходимое, лишь бы отстоять стены! Но не выходит так. Огонь как будто не торопится, он точно уверен, что добыча от него не уйдет, но как быстро он распространяется! Церковь уже полна дыма, уже пробиваются в разных местах красные языки… А они, мужчины?.. Они выламывают доски из пола и выносят последнюю рухлядь из кладовой…
Отец Сергий работал вместе со всеми, пока ему не сказали: «Нужно выходить, опасно». Выходя, он еще раз оглянулся на опустошенный алтарь, так хорошо видимый в зияющие отверстия, где час тому назад закрытыми дверями и иконами, на ободранный иконостас, на про валы в полу… Около него стояли люди, торопили. Может быть, некоторые из них разделяли поверье, что священник не имеет права выйти из горящей церкви, что он должен сгореть с ней, если его не выведут насильно. Один он мог упустить момент, задержаться в церкви дольше, чем это допускала хотя бы относительная безопасность.
Площадь была полна народа. Большой колокол звонил недолго, на колокольне опасно, но в часовой били, сменяясь до тех пор, пока от жара стало невозможно стоять. Сколько раз вот так беспокойно и тревожно гудели эти колокола, предупреждали о грозящей опасности, приказывали: «Спасайте!» Сегодня они сами звали на помощь, кричали из последних сил, но никто не помог им, и они замолчали, покорились своей участи.
На крыше сторожки виднелась одинокая фигура креп кого молодого мужика с лопатой в руках. Он то сбрасывал влетавшие на крышу «галки» – горящие головни, то лопатой разравнивал снег, который ему кидали снизу. Снега было мало, да и тот быстро подтаивал от жара. Люди с трудом соскребали тонкий слой, сохранившийся за сторожкой с противоположной от церкви стороны, таскали лопатами чуть не от школы. Мальчишки лепили большие снежки и тоже кидали на крышу. У школы, у всех домов, выходивших на площадь, тоже хлопотал народ – хозяева и добровольные помощники. Как всегда, во время сильного пожара, ветер разыгрывался. Хорошо еще, церковь стояла посреди большой площади, окруженная с двух сторон садами. И то на следующий день одна хозяйка обнаружила, что в шерсти стоявшей на дворе лошади выгорела порядочная плешина – на нее попала «галка». «Галка» должна была пролететь через всю площадь, над школой, через улицу с примыкавшими к домам огородами, мимо небольшого озерца и тогда только попала на спину злополучного «лысанки».
А в начале прямой линии, конечной точкой которой оказалась спина Лусатого, в каком-нибудь десятке шагов от церковной ограды, стояла сторожка, и на ней, четко выделяясь на огненном фоне, чернела человеческая фигура. Время от времени человек хватал пригоршню снега, жадно глотал его, торопливо облеплял им плечи, спину, шапку и опять бросался скидывать новую головню. «Старообрядец, а смотри, как отстаивает, как свою, – говорили в народе. – Если бы не он, сторожка давно бы занялась».
