Разумеется, после такой встречи Попову не пришлось служить в Пугачеве, но и епископ Николай очень недолго удержался в Новом соборе, он укрепился в Старом, где настоятелем был давно известный как либерал протоиерей Парадоксов, а на второй штат Амасийский перевел из села своего сына, тоже Николая
[76].
Если епископ Николай хотел прикрыться авторитетом отца Василия Парадоксова, то он глубоко ошибся. Получилось наоборот, что и этот авторитет сильно пошатнулся, особенно среди прихожан Нового собора. Многие из них долгие годы не могли простить Парадоксову его уклонения от Православия.
Рассказывали, что отец Василий выступил на общегородском собрании верующих с защитой обновленчества, причем употребил выражение: «У Старой Церкви имеются наросты…» В ответ на это послышалась реплика: «Это у тебя у самого наросты» – намек на большую шишку на плешивой голове оратора.
На освободившееся место настоятеля Нового собора вскоре был назначен протоиерей Александр Моченев. Но пока об этом хлопотали, о пустующем месте узнал Варин и решил сам занять его. Самое видное (хотя далеко не самое богатое) место в уезде привлекало его и лично, и как уполномоченного ВЦУ, чтобы не выпустить его из сферы влияния обновленцев. Вот тут-то и произошло столкновение, в котором, в отличие от Самары, принимали участие не только женщины, а и мужчины, попечители. «Штурм» был отбит, сломать замка не дали, но Варин подал в суд на весь церковный совет. Среди его членов был известный тогда в Пугачеве адвокат Земцов, как будто невелика шишка, уездная «знаменитость», но для характеристики Земцова можно сказать, что его соперником, как знатока своего дела, тогда был до сих пор славящийся, уже в Куйбышеве, Татаринцев.
Земцов, конечно, взял на себя защиту всех своих сотоварищей и выиграл дело.
Дальнейшие события развернулись на Святках, в зиму 1923–1924 годов. В Пугачеве были тогда два больших собора – Старый и Новый и, кроме них, еще маленькая кладбищенская церковка и храм при женском монастыре на юго-восточной оконечности города. На Крещение обыкновенно крестные ходы из всех церквей собирались к Новому собору и оттуда уже шли на иордань. Попечители Старого и Нового соборов по очереди «готови ли иордань», т. е. прорубали прорубь, делали подмостки для духовенства, на случай, если лед «сядет» от тяжести толпы, ставили рядом с прорубью большой ледяной крест и деревянное изображение Иоанна Предтечи и Крещаемого Спасителя, украшали все вокруг молодыми сосенками. На этот раз очередь была Нового собора, однако они заблаговременно предупредили «старособорных», чтобы те готовили свою иордань, что вместе они не пойдут.
Как? Почему? В чем дело?
Кажется, нагляднее, чем где бы то ни было, в Пугачеве подтверждалась особенность, ставшая чуть ли не одним из отличительных признаков обновленчества: инертность и непонимание прихожанами разницы между Православием и обновленчеством.
Соборы стояли на двух примыкающих одна к другой площадях, точнее на одной громадной площади, разделенной оврагом; от каждого из них были видны люди, собирающиеся около другого; и вот в Новом соборе происходили такие бурные события, а старособорные точно и не слушали ничего, до них только теперь дошло, что не кого-то неизвестного, а их именно, Ивана Васильевича, Василия Ивановича, Евдокию Петровну и других, новособорные считают раскольниками и не хотят молиться вместе с ними. Начались более или менее бурные объяснения между причтом и народом. Третий священник Старого собора, отец Димитрий Шашлов (переведенный епископом Николаем из Нового), встал на сторону православных. Парадоксов и младший Амасийский тоже смирились; принесли покаяние, заново освятили собор. Епископ Николай перешел в монастырь, в котором служил шурин младшего Амасийского, отец Александр Ахматов, тот самый, которого когда-то Наташа, в простоте душевной, называла «батюшкой лохматым».
Должно быть, Ахматов крепко держал в руках всех окружающих, если ему не решились возразить ни игуменья монастыря, ни второй священник, тихий и смиренный до робости отец Павел Смеловский. Монахини тоже молчали, но молча делали свое дело: старались не ходить в свой храм, а под каким-нибудь предлогом улизнуть в город, в православные храмы. Особенно это было заметно не в воскресенье, а в дни других праздников, которые Ахматов начал праздновать по новому стилю.
Так было и под Петров день. Сидя под сиренью в палисаднике, на крылечке своего домика, выходившего фасадом на внешнюю сторону монастырской ограды, отец Павел Смеловский обратил внимание на то, что монахини то в одиночку, то по две, по три, пробирались на черный, хозяйственный двор и, осторожно оглянувшись, не видел ли их кто-нибудь, направлялись в город. Понаблюдав некоторое время, отец Павел окликнул одну из выходивших и спросил, куда они идут.
Смеловского монахини не боялись. Он всегда держался очень просто, любил посидеть и поговорить в их кружке, хотя частенько прерывал разговор словами:
– А ведь вы, матери, опять за пересуды взялись!
– Ничего, батюшка, мы ведь только так, рассуждаем, – отвечали ему.
– Рассуждение сродни осуждению, – возражал отец Павел и переводил разговор на другую тему. Вполне понятно, что и теперь остановленная им монахиня, которая, как нарочно, оказалась еще «с простинкой», охотно ответила ему:
– В город, батюшка, собрались, Богу молиться. Ведь у нас завтра Петров день!
Уж отцу ли Павлу было не знать, что завтра день его ангела! Может быть, потому-то он и сидел на крылечке и смотрел в ту сторону, откуда доносился церковный звон, в то время, как его родная церковь, в которой он прослужил столько лет, стояла пустая и темная. Может быть, и он всей душой стремился туда, куда украдкой пробирались его духовные дочери.
В эту ночь его разбил паралич.
Прошло несколько месяцев прежде, чем он оправился, и к тому времени в городе уже не было ни одной обновленческой церкви.
Кажется, на Петров день епископа Николая уже не было в городе. Он уехал (в конце двадцать девятого года) к Патриарху, принес покаяние, и его сразу же направили на другую кафедру – в Кустанай. Вскоре покаялся и Ахматов, и Пугачев стал полностью православным.
Но еще до присоединения Ахматова, весной 1924 года, в город был прислан православный епископ Павел Флоринский, судьба которого впоследствии так крепко переплелась с судьбой отца Сергия и его детей. Правда, в 1924 году епископ Павел пробыл в Пугачеве очень недолго, не более трех-четырех месяцев, а потом опять переехал в село Большая Глушица, где раньше, до архиерейства, служил священником.
Глава 37
Благочинный
В первую зиму своего благочинствования отец Сергий не ездил никуда, кроме как в Левенку, принять дела, да к ближайшим соседям. Остальные приходы округа он известил о своем назначении и дальше сносился с ними при помощи писем. Издавна существовал порядок пересылать подобные письма из села в село. Их в полном смысле слова можно было назвать циркулярами, так как они циркулировали по округу. Благочинным не давалось ничего на канцелярские расходы. То есть, может быть, Перекопновский и получал что-нибудь в возмещение за труд, но отец Сергий ничего не получал, да и кто стал бы давать? Бедные, еще не оправившиеся после голодовки приходы, про которые отец Григорий говорил: «В наших приходах с голоду не умрешь, а без штанов находишься». Но, даже и имея возможность оплачивать почтовые расходы, ни один благочинный не был бы в состоянии заготовить письма для всех сел, в двадцати – тридцати, или хоть в двенадцати – пятнадцати экземплярах. Поэтому каждое распоряжение или извещение писалось в одном экземпляре, в уголке делалась пометка «циркулярно», и прикладывался маршрут следования. Каждый батюшка, получив письмо, прочитывал его, если нужно было, расписывался в ознакомлении, если считал нужным – переписывал, и отсылал дальше по маршруту любым способом – с попутчиком, со специально посланной от церкви подводой, а то и сам запрягал лошадь и отвозил письмо к соседу, чтобы, кстати, обсудить его содержание.
