Прослушав до конца, Николай Потапович опять хмыкнул, на этот раз определенно недоверчиво, и протянул руку к письму:
– Не мог Николай Максимович так написать. Разрешите, отец благочинный, я взгляну. Ну, конечно, и рука не его, он малограмотный, а здесь почерк выработанный. Посмотрите хоть на эти завитушки у букв Р и Б.
– Итак, кто же тогда писал? – удивился отец Сергий.
Потолковав, решили, что это мог быть только кто-то из второго округа, и, открыв папку с перепиской благочинного, попробовали сличить почерки. Но сначала могли установить только то, что почерк Варина-сына, безусловно, не похож на тот, что в письме.
Перелистав раза два все бумаги, решили обратить внимание на отдельные, наиболее характерные буквы, на те завитушки, которые заметил Николай Потапович. Результаты оказались неожиданными: с такими завитушками писал Апексимов. Еще первая страница письма могла вызвать некоторые сомнения, но на второй он, по-видимому, устал изменять почерк, и все согласно признали, что почерк письма и некоторых бумаг, написанных Апексимовым, один и тот же.
– Кому же теперь отвечать? – задумался отец Сергий. Он не сомневался, что отвечать необходимо, иначе компания, устроившая эту штуку (он и в том не сомневался, что это была компания), будет кричать, что благочинный не нашел что возразить. Написать Апексимову – тот может ото всего отпереться и поднимется шум еще больше. Значит, отвечать придется Варину-отцу, а там пусть сами разбираются, кому что нужно.
Ответ был послан и сразу же почти забыт, не до того было. Вскоре было получено печальное известие о смерти Патриарха Тихона, умершего во вторник на шестой неделе поста, в день Благовещения. Следом за этим известием получили и заверенную копию с копии его завещания, а вместе с ней привезли и слухи о новом брожении наверху, новых попытках завести смуту, отклонить верующих от повиновения Патриаршему Местоблюстителю, митрополиту Петру Крутицкому, ставшему теперь главой Церкви.
А затем наступила и Пасха, надолго запомнившийся первый день Пасхи, который так хорошо начался и так печально кончился.
Так хорошо и спокойно было на душе у всех в это ясное утро, что сначала никого не смутила группа неизвестных людей, подошедших к сторожке, где с прошлой осени жил отец Сергий. Тем более что с этими людьми шел свой, сельский – Павел Яшагин, ловкость которого два года тому назад спасла попавшую в бурю лодку.
Подошедшие спросили священника. Его, конечно, не было, он ходил по селу с праздничными молебнами. Тогда, посовещавшись, они послали за ним, а сами, в ожидании, мирно уселись на лавочке под окнами сторожки.
И тут почему-то всех, находившихся в комнате, постепенно охватило беспокойство, которое каждый старался скрыть от себя и особенно от других. Почувствовали его и посторонние. На площади, вдоль домов, там и сям возникали группы людей, как будто занятых своими делами, но исподтишка бросавших обеспокоенные взгляды на сторожку. Некоторые заходили в комнату и потихоньку спрашивали, что это за люди. А Павел Яшагин за спиной своих спутников взволнованно делал какие-то непонятные знаки.
Все выяснилось, когда пришел отец Сергий. Едва он подошел, один из незнакомцев протянул ему бумагу – ордер на обыск и арест.
Павел Яшагин случайно оказался в сельсовете, когда работники волисполкома зашли туда и, предъявив документы, потребовали понятых. Он сам вызвался на это неприятное дело, «чтобы не было какой обиды с их стороны». Обиды не было, но было тяжелое горе, особенно тяжелое, потому что оно произошло в этот радостный, торжественный день.
Казалось, что никогда еще не было такого светлого дня, такого яркого, веселого солнца, такой нежной молодой листвы, как в тот пасхальный день, когда отец Сергий, одетый по-дорожному, в сопровождении приезжих, семьи и наиболее близких прихожан вышел из дома и пошел по направлению к сельсовету, помещавшемуся в доме, где он жил полгода назад. И как-то особенно бодро и радостно звучал и переливался трезвон на маленькой колокольне.
– Перестаньте трезвонить! – крикнул кто-то из попечителей.
Звон прекратился, а солнце сияло. Когда немного спустя Соня вышла из сельсовета за какими-то забытыми мелочами, оно ударило ей в глаза, заиграло на граненых хрусталиках блестящего крестика у нее на шее. Опустив глаза, девушка заметила их радужные переливы, и таким неуместным показался сейчас ее праздничный наряд, ее белое воздушное платье и этот крестик, который она надевала только на Пасху да на Троицу. Она развязала голубую ленточку и зажала крестик в руке.
Толпа на площади еще увеличилась. Многие хозяйки держали узелки с праздничным угощением на дорогу батюшке. Вскоре подъехала ожидаемая подвода. Отец Сергий встал и повернулся к своим. Началось прощание.
Первой подошла к зятю Юлия Гурьевна. Он благословил ее и вдруг сам, как ребенок перед матерью, сложил руки.
– Благословите и вы меня, мамаша! – почти по-детски попросил он.
Когда взволнованная необычной просьбой старушка дрожащей рукой осеняла его крестным знамением, в его глазах заискрилась и сразу же исчезла слезинка. Ее заметили только Юлия Гурьевна и подошедшая за ней Соня.
– Даже он не выдержал, – ужаснулась она.
За исключением дней смерти матери и ее похорон, Соня никогда не видела слез отца. Ни при первом аресте, ни при втором, ни в тяжелом 1918 году, когда, расставаясь на несколько часов, не знали, не будет ли это прощание последним. Тогда, один раз, прощаясь с отцом, Соня заплакала, а он сказал ей: «Не узнаю тебя! Где же твоя выдержка?»
Если у тринадцатилетней девочки и была выдержка, то только из подражания, глядя на взрослых, а эти слова как бы вменили ее в обязанность.
До чего же, значит, был силен и тяжел сегодняшний неожиданный удар, что эта выдержка, хоть на мгновение, изменила ему самому! Изменила она и Юлии Гурьевне. Старушка украдкой вытирала глаза, пока провожали подводу, плакала идя обратно.
– Зачем это бабушка плачет? – нервно, по-видимому, тоже с трудом сдерживаясь, шепнул Наташе Костя.
– Как бы ей сказать… разве можно плакать? Тем более перед ними слезы показывать… Дома было пусто и тоскливо, словно только что вынесли покойника. Тяжело было одним, и не хотелось, чтобы кто-то пришел, ведь от неловкого соболезнования становится еще тяжелее. Поэтому, когда на крыльце раздались шаги, Соня торопливо встала и пошла навстречу.
– Только не плачь, не расстраивай бабушку, – шепнула она пришедшей, своей бывшей няньке, Маше Садчиковой.
– Что я, не понимаю? – так же тихо и торопливо ответила та и, входя в комнату, громко сказала:
– А я, матушка, к вам с гостьей! Это наша Танюшка, Пашина.
Печальное лицо Юлии Гурьевны осветилось мягкой улыбкой.
– Гостья пришла? Так мы ее сейчас угостим. Вот тебе яичко, Танюша, смотри, какое красненькое! Ах, да какая ты нарядная! Какой у тебя капор!
Хорошенькая маленькая девочка в бледно-зеленом шелковом капоре деловито оттянула свободной ручкой подол платьица и причмокнула.
